Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

и не зря помещают на туристических буклетах. Это внушительные сооружения с толстыми каменными стенами, арками, ярусами узких окон-«бойниц», покрытые сложно устроенной, декорированной слуховыми окнами и острой башенкой-кровлей. Для русского глаза они напоминают не то сторожевое укрепление, не то часовню и в контексте причудливого ландшафта органично связываются с готическими церквами, замками и галло-романскими виллами. Но голубятня?!

И тем не менее это так. А раз так, значит, уже несколько веков назад гасконцы вполне осознали важность голубей в укладе и ладе своей жизни. И, надо думать, важность не практическую, скажем, сельскохозяйственную или гастрономическую. Во всяком случае об этом мне ничего не известно. Не могу утверждать также, что такие величественные памятники ставились в знак почитания певческих способностей пижонов. Но созвучие архитектурных форм четырехили шестигранной голубятни с башнями замков и колокольнями церквей говорит само за себя. Тем более что в этом краю есть еще одна достопримечательность, целиком принадлежащая сфере народной культуры и также органично связанная со звоном.

«…Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца, сны и мечты, молитвы и игры, – он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со звоном, – он скрывает в себе тайну затем, чтобы в непрестанной сменеи с извечной неповторимостью раздаривать ее вплоть до самого последнего погребального звона, призывающего в укромные недра Бытия».[187]

Примечательно, что Хайдеггер извлек эту тайну из недр собственной памяти о своем детстве в маленьком немецком городке Месскирх. Конечно, чтобы вполне прочувствовать очарование звонкого лада, нужно реально или мысленно наблюдать за его неспешным развертыванием в пространстве жизни. Но и одной недели пребывания под звоном башни и трубным пением голубей оказалось достаточным, чтобы ощутить глубину и истинность заключительного пассажа эссе Хайдеггера. И этому не могла помешать бедность, схематичность самого звона в Л’Иль-Журдене: из трех колоколов башни электрический механизм извлекал всегда один и тот же двузвучный перезвон, правда вознесенный над всем окружающим, выше, чем живое и бесконечно разнообразное птичье пение. Тем нагляднее представала одна из важнейших функций башенного звона, которая давно осознана и западной культурой.

Мне было легко понять это, потому что всю жизнь я живу без часов. У меня просто нет ручных часов, которые в большом городе считаются абсолютно необходимой вещью. В большом городе без них приходится нелегко. Правда, помогает знание расположения уличных часов, но в последние годы оно стало подводить меня: со многих столбов часы поснимали, новые вешают или ставят в других местах, к тому же многие из них не работают или безбожно (именно!) врут. Да и миллионы других часов в офисах, в метро, на запястьях, на стенах и тумбочках квартир – все показывают в общем-то разное время. Такой многомиллионный (следовательно, многомиллионносекундный, миллиардноминутный) разнобой особенно комичен там, где претензия на точность стала нормой жизни. Но то – в Москве. А здесь, в Л’Иль-Журдене, все было просто и честно.

Каждый час звенели с башни венчающие ее колокола (над ними нет никакого навеса – только небо), которые одновременно с часовой, мирской службой отправляли и духовную, церковную (точно так, как описывал Хайдеггер и как было и есть во множестве малых европейских городков). Башня настолько высока, городок столь мал, что всем совершенно ясно, который пробил час. Ясно по звуку, который льется с небес и взлетает в небеса, как хвала Господу. И так жили люди, жили много веков, и никто не таскал с собою личные часы («свое время»), секунды и минуты как бы не существовали (аристократы с их драгоценными карманными часами – не в счет). Кто хотел видеть время, поднимал глаза к циферблатам, то есть опять – к небу. А мне достаточно было и звука. Вернее, звуков.

Я жил в старом корпусе старинного Приюта Сен-Жак. В окно заглядывали ветви большого платана, и шорох его широких листьев составлял постоянный, приятно успокаивающий ночью и днем фон. Едва светало, в кронах платанов и на крышах соседних домов начинали свои переклички голуби. Они и будили меня – они, а не проносившиеся где-то редкие ранние автомобили. И вот что интересно: почему-то всегда вслед за таким приятным, благозвучным пробуждением – раздавался звон! Надо было просто сосчитать удары, а потом, послушав призыв к заутрени, собраться и идти. Ни проспать, ни опоздать было как будто невозможно. Действительно, тайна сия велика есть…

Так продолжалось в течение всего дня: голуби неравномерно, но постоянно ворковали на все свои лады, не давая мгновеньям слипнуться в один вязкий «ястык» тоскливой обыденщины. Они помогали сосредоточиться, отвлечься, вздрогнуть и снова погрузиться в работу. А крупную нарезку этого живого потока времени неизменно производили колокола. И это единство, гармония пения «птичек Божиих» и звона рождали устойчивое ощущение покоя, и счастья, и радости творения.

На этом, в сущности говоря, можно было бы и закончить это описание средозвукового эксперимента, поставленного с моим участием самой судьбой. Но судьба не зря пишется обычно с заглавной буквы. И вот оказалось, что в крошечном Л’Иль-Журдене находится уникальный музей: Европейский центр колокольного искусства. Конференция проходила в двух шагах от здания музея, определяющего облик центральной площади. (Вся она, как и вливающиеся в нее улочки, окаймлена литыми зелеными тумбами в форме колоколов.) Так что колокола в гербе Л’Иль-Журдена —

не только дань старинным традициям. Внизу два колокола, вверху – два горшка (символ домашнего очага, уюта). И надпись: «уютный и верный»…

Конечно, мы побывали в музее и вполне насладились экскурсией, которую устроил для нас редкий знаток и энтузиаст колокольного дела Жорж Лабори. Но подробностям здесь не место. Место лишь важнейшим, к делу относящимся фактам.

В музее в Л’Иль-Журдене мне впервые в жизни удалось поиграть (позвонить) на карийоне. На «клавишах» музейного карийона я сначала изобразил что-то невнятное, а затем, успокоившись (ведь клавиши же!), сыграл «Вечерний звон».

В том же музее, когда мы посмотрели всю экспозицию (оставался только запасник, но было ясно, что и там – примерно то же) – я поймал себя на странной мысли. С одной стороны, было совершенно ясно, что абсолютное отсутствие в огромной экспозиции русских колоколов, колокольчиков, бубенцов и пр. – настоящий нонсенс. С другой – именно это отсутствие подчеркивало глубокие отличия отечественной традиции звонов от европейской. Главное из них касается собственно колоколов, искусства колокольного звона, места звона в традиционной русской городской звуковой среде и городской народной культуре.