Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

Алексей Кориненко (Берлин) (а ему кто сказал? может, выдумал? – С. Р.). К 2005 году каждый пятый житель ФРГ будет испытывать шумовую нагрузку, равную 55 децибелам. А между тем шум более 45 децибелов лишает человека нормального сна. Следствием неминуемо становятся психические расстройства, нарушения в сосудистой системе и обмене веществ, а также повышенная раздражительность.

В спальнях, по мнению ученых, уровень шума не должен превышать 30 децибелов. По статистике, ежегодно от последствий постоянного шумового воздействия автотранспорта в Германии умирают около 2 тысяч человек. Исследования доказывают, что в микрорайонах близ крупных транспортных магистралей значительно выше вероятность получить инфаркт». (С. 5.)

В том же журнале можно узнать, что ежегодно в странах Евросоюза от автомобилей погибают 45 тысяч человек, более полутора миллионов получают ранения, материальный ущерб составляет 54 миллиарда долларов! «Если бы речь шла о войне или эпидемии, то такое число жертв воспринималось бы как ужасное, и любое правительство поспешило бы принять меры», – отметил член Европейской комиссии Нил Киннок, представляя журналистам новый пятилетний план борьбы за безопасность движения на автомобильном транспорте. По его словам, если сегодня не принять решительных мер, то в ближайшие годы каждый 80-й гражданин союза погибнет и каждый третий хотя бы раз в жизни попадет в больницу в результате аварии. (С. 14.)

Часть II

Вектор тишины

Под башней со звоном

В начале сентября 1996 года мне посчастливилось побывать во Франции, на самом юге страны, в Гаскони, откуда рукой подать до Пиренеев. (В легендарном Оше, столице Гаскони, городе арманьяка и д’Артаньяна, с высоты холма, на котором расположен старый город, – Пиренеи хорошо видны в ясные дни января и февраля.) XII конференция ESEM (Европейского семинара этномузыкологов) проходила в старинном городке Л’Иль-Журден, стоящем на холме среди полей и лесов, покрывающих берега реки Савы. И вот именно здесь, в восьмистах километрах от громадного Парижа, мне довелось на деле испытать, пережить, прочувствовать то, о чем я так долго размышлял. После этого случая я окончательно убедился в том, что случайных совпадений не бывает, а чудеса, напротив, окружают нас постоянно, и именно они и есть основной закон жизни человеческой.

В Л’Иль-Журден я попал почти непосредственно из своей деревни в Ивановской области, где в мирных трудах провел полуторамесячный отпуск. Этого времени более чем достаточно для того, чтобы полностью отключиться от переполненной шумом, гамом и суетой нестройной, безобразной даже московской жизни. Ну, если не жизни в целом, то московской звуковой среды. Пение птиц (их у нас в Бонякове множество: соловьи, ласточки, снегири, синицы, иволги, жаворонки, перепела, ястребы, коршуны, вороны, утки, куры, петухи), голоса домашних животных (наиболее звучны коровий мык и собачий лай), гомон ребячьих голосов, шум стихий (ветер, дождь, гроза), уютная тишина старой избы, наполненная шорохами, скрипами и таинственными ночными звуками, – вот основные опоры локального боняковского звукомира в моем представлении. Все остальное воспринимается как инородное, во всяком случае для меня. Другие жители деревни (коренные и «дачники») менее категоричны и, например, вовсе не собираются лишать себя удовольствия посмотреть телевизор, послушать радио или магнитофон. Но, кажется, всем одинаково не нравилось, что двое мужиков из соседнего села повадились возить сено на своем тракторе прямо по деревне, по улице, а не полевой дорогой, удобной и ровной… И не в том дело, что тарахтенье трактора раздражало само по себе. Во время жатвы на поле тарахтят множество тракторов и комбайнов, да и к каждому из боняковцев частенько подъезжает кто-нибудь на тракторе – поле вспахать, навоз привезти да мало ли чего еще… Раздражала, смущала наметившаяся регулярность, сама возможность, вероятность появления нового постоянного звукового слоя. Ибо всякое постоянное, регулярно повторяющееся явление становится регулятором жизни, обретает времяизмерительное значение и понуждает сознание к приспособлению, перестройке, к переиначиванию восприятия и мироощущения. В строе деревенской жизни определяющее значение имеет неизменность множества ориентиров, маркирующих жизнь природы; звуковые проявления этой жизни занимают далеко не последнее, а может, даже главное место. Может быть, поэтому столь долгое время неизменным атрибутом крестьянской избы были настенные ходики с гирями. Их четкое ровное тиканье вносило механическую (железную, внеассоциативную, немифологическую) логику в сложно организованный звуковой образ жизни. По той же причине, думаю, пользовались популярностью ходики с кукушкой. Но в этом случае простая, как кочерга, линейка избяного времени (ведь на шкале природных звуков мелкие – секундно-минутные – деления отсутствуют) расцвечивалась, разукрашивалась «птичьим орнаментом», и избяной мир сближался с миром за окном.

Живое время, ощущение времени как шевеления, трепетания бесконечно разнообразного мира органично для патриархальных форм быта. И даже если какие-то привычные формы, воплощавшие это ощущение, временно исчезли – ощущение их органичности оживает сразу же при их возвращении. Простой пример из личного опыта жизни в деревенском доме. Стоило только нам привезти из Москвы и повесить на стену ходики (ежик с бегающими глазами), как они тут же попали в зону повышенного внимания боняковских девчонок, часто навещающих нас. Другим звучащим предметом, который полюбился ребятам, стал маленький японский колокольчик, который я вывешиваю у ворот двора в знак того, что мы – дома. К его язычку привязана полоска бумаги (перо и т. п.), и даже слабый ветерок рождает приятный нежный звон. Неумолчный этот звон давно стал для меня необходимым элементом звуковой среды Бонякова, вернее – моей личной деревенской звуковой среды. Может быть, потому что я интуитивно чувствовал недостаток какого-то тембра, какого-то важного, опорного тона в ладе жизни не только Москвы, но и Бонякова. Но это было именно интуитивное ощущение или, вернее, напластование многолетних, каждый год усиливавшихся, прояснявшихся ощущений, постоянно углубляемых жестоким контрастом переездов из Москвы в деревню и обратно. Размышлять по этому поводу как-то не хотелось. И трудно было даже предположить, сколь неожиданным окажется результат перемещения из Бонякова в Л’Иль-Журден. Хотя некое знамение было мне дано.

Изменив традиции последних лет, когда я сознательно и полностью отказывался от всех видов городской культурной информации (ТВ, радио, газеты, книги – за исключением детективов и пособий для огородника) – в этом году, словно предчувствуя что-то, я взял с собою очень специальную книгу, подаренную мне на 45-летие коллегой по сектору. Это был сборник работ разных лет Мартина Хайдеггера в переводе и с комментариями А. В. Михайлова.

Под неумолчный, неритмичный, вольный ветряной звон приворотного колокольчика и неумолимый ход ходиков я читал Хайдеггера. И вспоминал Михайлова, с которым познакомился как меломан с меломаном в Большом зале Московской консерватории несколько лет назад. Две супружеские пары оказались