Паустовский. Растворивший время - Олег Дмитриевич Трушин

И уже в записи от 7 февраля, словно с обидой на самого себя из-за собственной нерешительности: «Надо было отступить и на вечер Паустовского не ходить»{215}. И как продолжение в дневниковой пометке от 15 февраля: «Весь день звонили, уговаривали выступить на вечере Паустовского, и я всё-таки не согласился. Да и нельзя было согласиться: я его лично приглашал на свой юбилей, и он не пришёл, а теперь на его вечер вызывает начальство»{216}.

Сам же Паустовский указывает, что Пришвин «…обладал тем качеством, которое не всегда помогает сближению, – своим особым и порой невнятным для окружающих языком для выражения своих совсем особых мыслей»{217}.

Сближение Паустовского и Пришвина началось значительно позже, уже в послевоенное время. И всё же до конца жизни Михаила Михайловича между ними была некая дистанция в общении. Они никогда вместе не рыбачили и уж тем более не охотились – Паустовский хоть и брал в руки ружьё, как говорится за компанию, но охотником как таковым никогда не был. При встрече они особо не любезничали, но прекрасно понимали друг в друге увлечённость словом и главное – взаимно ценили творческие достижения. В литературе они соперничали, – ибо то, что привело их к писательству, взросло на единой питательной среде, «сдобренной» скитаниями.

В 1945 году Пришвин, получив на конкурсе на лучшую детскую книгу за повесть «Кладовая солнца» первую премию, запишет в своём дневнике 24 октября: «…высшую премию получил я и покойный Вересаев (за Пушкина для детей), вторую премию никому не дали, и сам Паустовский остался с носом»{218}. Ну вот оно – соперничество в литературе.

Паустовский, искренне любивший и ценивший своего старшего друга (Пришвину Константин Георгиевич годился в сыновья – разница в возрасте 19 лет!), в знаменитой «Золотой розе», написанной на Рижском взморье в доме писателей «Дубулты», в котором, к слову, Михаил Михайлович никогда не живал, предпочитая Север и Среднюю полосу России, напишет такие потрясающие строки:

«Я уверен, что для полного овладения русским языком, для того чтобы не потерять чувство этого языка, нужно не только постоянное общение с простыми русскими людьми, но также общение с пажитями и лесами, водами, старыми ивами, с пересвистом птиц и с каждым цветком, что кивает головой из-под куста лещины»{219}.

С Валерией и Сергеем Навашиными в домашнем кабинете. Москва, Лаврушинский переулок, 17. 1948 или 1949 г.

Писательский дом в Лаврушинском переулке. Современный вид

Без сомнения, для Пришвина и Паустовского любовь к природе и русскому языку были столь неразделимы, как понятие открытой Пришвиным «весны света», где тепло солнечного света рождает новую весну. Природа для Пришвина и Паустовского стала не только олицетворением собственного внутреннего состояния, счастья бытия, но и той самой завесой, которой можно было отгородиться от чуждого мира.

Когда Пришвина не стало, первыми, кто переступил порог его квартиры, разделив неутешное горе с его вдовой – Валерией Дмитриевной, были Борис Пастернак и Константин Паустовский. И об этом она помнила всю свою оставшуюся жизнь.

Последние четыре года уходящих 1930-х в творческом плане для Паустовского будут одними из самых насыщенных. Несмотря на определённые шероховатости, дела шли не так уж и плохо. Работа над пьесой о Пушкине «Наш современник» перемежалась подготовкой к изданию сборника «Летние дни», который успеет выйти в свет под занавес уходящего 1937 года в издательстве «Детская литература». Написание статей сменялось правкой повести «Судьба Шарля Лонсевиля» для петрозаводского издания. Была полностью окончена работа над сборником рассказов Грина, с предисловием Паустовского, и в октябре месяце книга была отдана в набор.

Выходили в печати и рассказы. 10 ноября 1937 года «Литературная газета» поместила на своих страницах очерк Паустовского «Местечко Кобрин», в котором дальним эхом прозвучала тема Первой мировой войны.

Не забывали Паустовского и театры, предлагая на основе той или иной вещи создать инсценировку, которая непременно будет принята «с воодушевлением и восторгом». От МХАТа предложение на «Северную повесть» и «Лейтенанта Шмидта», Театра имени Вахтангова – «Чёрное море», а Детский театр, в свою очередь, желал поставить у себя «Созвездие Гончих Псов». Разумеется, не все пьесы доходили до сцены – что-то ставилось, а какие-то так и оставались в режиссёрском портфеле, не увидев своего зрителя.

Но не обходилось и без битв за своё, кровное. В конце 1937 года Паустовский вступается за авторское название рассказа «Поводырь», который должен был быть напечатан в газете «Красная звезда».

Сюжет рассказа прост, герои обезличены – обычный приём Паустовского, применяемый в новелле. Самолёт Командарма делает вынужденную остановку на кордоне лесника. В его доме Командарм встречается со слепым стариком, который ищет свою дочь, потерявшуюся 20 лет тому назад и которая живёт теперь у моря (морская тема затронута и тут). Старику дали её точный адрес, и он идёт к морю пешком. Путь не близкий, плохое здоровье уже мешает ему достичь желанной встречи. Командарм забирает слепого старика с собой и, меняя курс своего маршрута, привозит его к дочери, а сам опаздывает на два часа в ставку своей армии.

Сюжет новеллы более походит на сказку, нежели на быль. Впрочем, порой и из были рождается сказка!

Узнав о том, что название рассказа всё же изменено редакцией, Паустовский отправляет в газету письмо следующего содержания:

«Уважаемый Сергей Иванович (Вашенцев. – О. Т.),

мне всё же кажется, что название “Поводырь” будет лучше, – проще и серьёзнее. “Самолёт шёл к югу” – шаблон. Перемена названия не страшна, т. к. сделана редакцией “Кр. Звезды” без моего ведома – пусть редакция пеняет на себя. Всего хорошего»{220}.

Редакция услышала Паустовского и… вовсе сняла рассказ с номера. Спустя время он всё же был напечатан под авторским названием, «Поводырь», но уже в журнале «Знамя» № 2 за 1938 год. Паустовский, уважая свою авторскую позицию, не отступил от своего решения, казалось бы, в плёвом на первый взгляд деле и сохранил суть сюжета рассказа в его ёмком названии.

Весна 1938 года, проведённая в Крыму, дала возможность навестить гриновские места, побывать в Севастополе, добраться до Судака и Феодосии и, конечно, заглянуть в Старый Крым, который в эту пору был ещё весь в цвету. Цвели акации, грецкие орехи, каштаны, утопали в белоснежном наряде яблочно-вишнёвые сады, и тончайший душистый аромат с цветущих предгорных лугов, наполненный горьковато-терпким запахом кипарисов и крымских сосен, витал над всем этим простором, который любил волшебный