Дитя чумного края - Натали Абражевич

И ей бы усмехнуться, показать презрение и превосходство, но вместо того она, ужасно ненавидя эту свою слабость, указала ему взглядом к выходу. Решила для себя: пусть лучше так, чем это все терпеть.

— Эй, ну вообще-то Таинства так называются не потому, что их никто не должен знать вне Ордена, — она старалась говорить погромче, позадорней. — Раньше первые два тоже были для зевак, чтобы всем миром провожать на путь служения. Отсюда и пошло “первой воды коснулся” — все касались, чтоб урвать себе благословение. “Таинство” — потому что лишь во время них ты можешь напрямую обратиться к Духам, и что ты им скажешь — твоя тайна, обещание. И больше никогда с ними не может быть такого тесного общения. “Сие есть единение почти интимное” — описывала их Йели́на Ле…

— Ой, посмотрите, опять умничает! — Содрехт снова засмеялся. — Орья, ты же ей подружка, должна знать, что никогда нельзя при ней такое спрашивать: она же со времен Войн Духов перескажет все.

— Ты просто сам не знаешь половины этого вот и завидуешь! — заспорила Орьяна.

А Йер чуть улыбалась и посмеивалась вместе с ними, чтобы за улыбкой спрятать пристальный взгляд в сторону. К дверям, где промелькнул проворный силуэт.

За перебранкой кроме Йер никто и не заметил, что теперь их за столом осталось трое.

* * *

Йергерт смотрел в небо — ясное; пожалуй слишком ясное для осени, перевалившей во вторую половину. Солнце медленно клонилось вниз. Он провожал его глазами с ужасом и нетерпением, смешавшимися воедино.

Юноша не представлял, что ему делать и куда девать себя до вечера. Внутри все напрягалось до того, что сложно было сделать вдох. Не страх — нет, это был не он, но что-то столь же липкое и жуткое, мешающее жить.

Йергерт впихнул в себя скупой вдох через сомкнутые зубы, отмер. Двинулся в привычный и спокойный птичник — его вычистили еще утром, и теперь там можно было отыскать уединение и тишину.

Птицы сидели смирно — они знали его хорошо и не тревожились. В вольерах пахло прело и тепло. Возня и писки замыкали маленький мирок и ограждали от всего, что есть снаружи.

Сокол по привычке сел на руку, не покрытую перчаткой. Он вертел забавной плоской головой, разглядывал лицо.

Йергерт вдруг понял, что на следующую охоту он поедет уже братом Ордена. Не мальчиком, что подает и забирает клобуки, и на какого шикают, чтоб шевелился побыстрей, а настоящим братом с собственным плащом и соколом.

Мысль эта больше напугала, чем обрадовала или воодушевила.

Он забился в угол, сел возле пенька, куда кидали мясо, и бездумно пялился на недоеденную мышь, припрятанную у стены. Кишки красными нитями присушивались к дереву.

Йергерт с досадой стукнулся о стену головой, не беспокоясь, что та вся в следах помета. Чуть подумал и ударился еще разок-другой. Рассеянно погладил пальцем сокола.

Спокойнее ему не стало. Даже птица будто бы смотрела черным глазом слишком пристально и осуждающе. Он в раздражении стряхнул ее с руки, не представляя, куда деться. На сей раз не успокаивал даже покой вольера.

— Йергерт! Ты чего там? — неожиданно окликнули его.

Отец заглядывал в рябящий полумрак. Почти весь вес он по привычке перенес на трость — рука, держащая ее, в последний год почти уж не тряслась. Ветер лениво трогал волосы — мешал седые пряди с русыми.

— Чего пришел? — нахохлился мальчишка.

В это время с соколами не возились, он отлично знал. А Гертвиг, вечерами мающийся болями, тем более — хоть и заделался сокольничим теперь. С птицами он работал мало, только пока силы были — больше обучал других. И как бы Йергерта ни злило постоянно натыкаться у вольеров на калеку, что нисколько не стыдился демонстрировать свою убогость, свой позор, мальчишка изредка ловил себя на раздражающе щемящей радости: отец нашел себе занятие, а в нем — покой. И Йергерт хоть стыдился его и ворчал, стоило Гертвигу ступить куда-то кроме дворика фирмария, не мог не понимать: здесь Гертвиг выглядит и вполовину не так жутко, как когда просиживал все дни, пялясь перед собой, как неживой.

— Пришел проведать птиц.

— Зачем? Что с ними станется? И разве больше некому?

Мальчишка в этот раз завелся больше по привычке, чувствуя не злость, лишь утомление — он так хотел побыть один и меньше всего жаждал видеться с родителями. Он читал в отцовском взгляде раздражающе удушливое сожаление, надежду, что не будет Таинств и не загорится на еще одной груди герб Ордена.

В отличие от матери Гертвиг не отговаривал, но и молчание его было красноречиво.

— Я захотел.

Меланхоличное спокойствие отца бесило — он теперь не вспыхивал легко, как раньше, и казался полусонным, заторможенным. Недосягаемым.

Йергерт смолчал. Не знал, что тут сказать, кроме “уйди”. И так они молчали, сын с отцом, искавшие уединения по одинаковой причине и в одном и том же месте.

— Гертвиг! — позвал голос брата Бурхарда. — Не видел Йергерта? Вельга велела привести.

— Зачем? — крикнул мальчишка и со злой досадой вышел из вольера.

Лишь сильней взбесил сочувствуще понимающий, участливый до унизительности взгляд наставника.

— Сам у нее и спросишь, — отозвался он.

Йергерт молчал, силясь сдержать порыв сорваться и бежать — прочь с глаз, прочь от всего, что путается теперь в мыслях.

“Я не хочу!” — хотелось выкрикнуть ему, но он принудил себя и пошел.

Фирмарий плавился в косых лучах. Здесь света было много больше, чем на затененном зданием дома конвента дворике; тем более, чем в сумрачном вольере. Чудилось, что время пошло вспять и день стал разгораться, а не убывать.

В самом фирмарии стояла тишина — такая, что под стрельчатыми сводами гуляло эхо от возни и от шагов. На выбеленных стенах аркатурой выстроился свет, что лился через окна. Йергерт мазнул взглядом, подавил желание пересчитать все арки, чтобы оттянуть заведомо не нравящийся разговор.

Мать дожидалась в гертвиговой комнатке. Брат Бурхард затворил дверь изнутри. В косом луче от тесного оконца танцевала пыль — отец рассек ее, натужно прохромал к постели и присел.

Йергерт стоял и исподлобья зыркал на трех взрослых: уже из-за чего-то взввишуюся мать, спокойного и безучастного отца и брата Бурхарда, что мимоходом хлопнул по плечу в поддержку.

Порою ему думалось, что у него как будто три родителя, не два, но мысль эта была поганая — хватило бы и двух, будь оба хоть немного лучше. И не