Дитя чумного края - Натали Абражевич

Сейчас он должен был делить с родителями миг триумфа, слушать наставления, как лучше послужить, но он такой, избравший путь служения, им не был нужен.

С ним мог быть брат Бурхард вместо них — он бы не заменил отца, тем более уж мать, но мог принять хоть толику их роли, раз уж так хотел. Но не теперь — теперь родители отняли даже это.

Йергерт мог бы быть среди друзей, но те не поняли. Они казались в этот миг до жути глупыми, далекими и… юными. Как будто были младше на десяток лет.

Мысль завершить он не успел — увидел, как к колодцу идет девка-еретичка. Ветер рвал слишком большую котту и косицу, тонкую, точно крысиный хвостик.

Она бы поняла — на краткое мгновение подумал он.

И тут же с отвращением отбросил мысль прочь. Не в силах наблюдать, не в силах выносить обидное и стыдное желание торчать сейчас именно с нею, будто она друг ему или сестра, Йергерт сорвался прочь. Перемахнул калитку и понесся вверх по каменным ступеням горной тропки, что вела к роще могильных древ.

Там будет он один. И там он оторвет лоскут одежды, чтоб повесить его поминальной лентой по себе — похоронить мальчишку, что наделся, боялся и желал, чтобы хоть кто-то — хоть бы еретическая девка — оказался рядом. Там никто, кроме могучих старых древ и Духов, не увидит его слез.

* * *

Йерсена проклинала все, что только можно.

Ей мало было унижения из-за того, что вечно приходилось тихо уходить от Содрехта и Орьи, глядя в пол — все они знали, что она идет работать, потому что ей, в отличие от них, положено драить полы, штопать белье и выполнять любые указания, но каждый раз напоминание об этом уязвляло, говорило, что она — не ровня. Теперь же сверху этого ей выпало именно этим вечером прислуживать в купальнях. Сегодня — когда Йергерт явится туда на Таинство.

Йерсена знала: он ей не простит присутствия. Позаедаться в коридорах или же наябедничать — это мелочь. Отравить своим присутствием святейший миг, к какому он готовился годами — то совсем другое.

И мало было даже беспокойства из-за этого, именно в этот день ее еще раз пригласила настоятельница. Отдала флакон со снадобьем, что даровало бы айну. Пить посоветовала на ночь. И Йер то и дело щупала подсумок, чтобы ощутить твердость стекла, пока ее гоняли с уймой мелких поручений полусестры с кухни.

Идя к колодцу, она пачкала флакон противным липким потом с мокнущей руки: все, что с ней будет дальше — все определит густая жидкость, плещущаяся за толстыми крепкими стенками. Йер в этот миг судьбу сжимала в пальцах.

Ее отвлек мальчишка. Он стоял среди двора, как столб, таращился как будто в пустоту. Напоминал ей, что случится вечером.

Чего бы Йер себе ни думала, одно ей за прошедшие года пришлось принять: мальчишка именно ее винит во всем, что в его жизни шло не так. Под Линденау взяли в плен его отца — и все с тех пор благополучно не было. И потому кому угодно, но не ей прислуживать на Таинстве.

Вот только ее не спросили и не дали отвертеться. И она отлично знала, что не явится — накажут сильно.

Глядя на мальчишку, что ее пока что не приметил, она думала, чего боится больше. Думала, что ей нельзя сейчас не подчиниться — слишком пристально за нею нынче смотрит настоятельница; смотрит и оценивает.

Йергерт ее заприметил. Она принялась усердно крутить ворот, притворяться, что его не видит, только лишь косила взглядом через пряди, что упрямый ветер вытрепал из слабенькой косы.

Мальчишка был на взводе, она видела. С тех пор, как он сбежал от Орьи с Содрехтом, ему лишь хуже сделалось, и Йер не знала, ей злорадствовать, пугаться или же раздуть в груди искорку жалости, чтоб мочь себе сказать: смотри, тебе хватает добродетели его жалеть. И чтобы эта фраза оправдала ком, застрявший где-то в животе.

Йергерт вдруг бросился к тропе, скакнул через калитку и понесся в горы, вверх, туда, где ветер рвал с лысеющих ветвей мириады лент. Йер выпустила ворот, и ведро ударилось о воду в глубине.

Она отлично знала, что среди могильных древ он никого не поминал — ему и некого. А кроме как за этим, туда ходят только за одним — чтоб хоронить.

Часть III. Глава 3

Полумрак пещер льнул и дрожал — не рассмотреть зыбкое марево густого пара, но как будто можно тронуть. Слышался плеск, и огоньки чуть тлели: света — ровно чтоб не спотыкаться; то один мигнет, то следующий гаснет — влага их душила.

Все это не менялось никогда — такими многие года стояли темные пещеры орденских купален.

Нигде Йерсене больше не случалось видеть таких влажных стен, таких мозаик с Духами и четырьмя народами, такого зыбкого и удивительного света.

Сегодня все это ее душило. Она теснилась по углам, надеялась, что тени растворят ее, а люди про нее забудут или уж хотя бы выпроводят драить кадки и счищать со стен плесень и мхи. Но нет.

Она со всеми подготавливала к Очищению особую пещеру. Раскладывала по сосудам камни-символы и капала тягучие душистые масла, щедрой рукой бросала высушенные цветы. Всего ей утешения — что с нею три других приютских девочки. С ними привычнее.

В сосуде Запада — извечный малахит. Камешек старый и водой окатанный, совсем уж гладкий — он как будто сам скользил на дно. К нему шла капелька масла мари́лии, ее же лепестки — крупные, изжелта-зеленые, махровые и даже высушенными хранящие мягкость и нежность.

В Южном сосуде — яшма, желтая, прожилистая; с нею жесткая, почти что каменная суайра́ в соцветиях — “солянка” по-простому. Порою говорили, что название ее так с древнего и переводится, хотя наверняка никто не знал. Все дело в белом кристаллическом налете на стеблях, что нарастает, точно соль на позабытой в щедром и крутом растворе нити. Вода после ее цветков тоже соленой делалась.

В Восточном — маленькое деревце ветвистого коралла, ярко-красного, почти что в тон рише́йнику. Он, высушенный, пах почти что так же сильно, как густое масло, а цветочки раскатились по поверхности воды ковром — они и ветви облепляли так же густо.

В Северном сосуде — азурит и виоре́и. От них тоже лепестки, сиреневые, не такие крупные, как у