Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

что ушли от бескормицы. Встретили они на Ивановской площади своих старых знакомых, московских подьячих, и первым словом услышали: «Государь наш залетел на чужую сторону! Боярин Тихон Стрешнев хочет быть царем на Москве, а вам уже на Москве не бывать!» Страшные слова, да и вообще время какое-то лихое, небывалое — не последнее ли? Всюду толки о старой и новой вере. Где ни сойдутся двое — сразу заспорят о божественном, и первый вопрос: как ты в перстном сложении крестное знамение на себя кладешь? А иноземные еретики ходят по Москве и сеют смуту. Подойдет такой папежник к прохожему попу: «Почему русские крестятся не так, как католики?» Поп покачает головой и хочет дальше идти, а тот пристанет — протянет карандаш и бумагу и попросит нарисовать крест. Ну, батюшка при начертании и проведет поперечную линию слева направо. А еретику только того и нужно. «Почему же, — кричит, — русские не крестятся так же, как пишут кресты, — слева направо?» Поп и не знает, что сказать, только плюнет и бежит, подобрав полы, от соблазна.

Целых два дня укрывались стрельцы в слободах, и бояре про то ничего не знали. А Софья знала. В тот же день, как они появились, царевна Марфа прислала ей записочку в стряпне: «Стрельцы к Москве пришли». — «Что будет им?» — спросила Софья запиской же через карлицу. «Велено рубить». — «Жаль их, бедных!» — написала Софья, и вечером стрельчихи рассказывали беглым стрельцам, что неправедно заточенная государыня царевна за них Богу молится. А на другой день в стрелецком кругу на Арбате, у церкви Николы Явленного, двое главных заводчиков, Борис Проскуряков и Василий Тума, читали собственноручное послание государыни царевны к православному стрелецкому воинству. «Ведомо мне учинилось, — писала Софья, — что ваших полков приходило к Москве малое число, и вам бы быть к Москве всем четырем полкам и стать под Девичьим монастырем табором, и бить челом мне идти к Москве на державство; а если бы солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве отпускать не стали, то вам бы чинить с ними бой, их побить и к Москве быть».

При следующем посещении карлицы Софья велела ей шепнуть Артарской: «У нас в Верху позамялось: хотели было бояре государя царевича удушить, а царицу по щекам били. Хорошо, кабы подошли стрельцы. А государь неведомо жив, неведомо мертв».

Наконец о присутствии в Москве беглецов, равно как и о гулявших по городу слухах, прознало правительство. Рубить их никто не собирался. Нарышкин, Голицын, Ромодановский и Виниус, не получив от царя за распутицей нескольких писем, растерялись; Виниус даже отписал Лефорту, прося сообщить, как здоровье его величества. Сохранил хладнокровие один Гордон. Приведя в порядок свой Бутырский полк, он наутро перехватал стрельцов по слободам, вытащив их из теплых жениных постелей, и отправил под конвоем в Великие Луки дослуживать. Стрельцы покорились. Буянили только двое: одного солдаты тут же и прибили до смерти, другого сослали в Сибирь.

По дороге нагнала стрельцов сестра Тумы, стрельчиха Улька Еремеева, с другим письмом от Софьи: «Ныне вам худо, а впредь будет еще хуже. Идите к Москве. Чего вы стали? Про государя ничего не слышно». После этого только и речи было во всех четырех великолукских полках, что государя за морем не стало, а царевича хотят удушить бояре, только и думы было в стрелецких кругах идти к Москве, бояр перебить, Кукуй разорить, немцев перерезать, а дома их разграбить. Молодые слушали старых, верных Софьиных и говорили меж собой: «Наживем же мы по шапке денег!» Полковые священники слышали все это, но безмолвствовали и не доносили воеводам, великого страха ради.

Переписка стрельцов с Софьей осталась неизвестной как московскому правительству, так и царю. Петр смеялся над своей компанией, спасовавшей перед двумя сотнями стрельцов: «Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий?» Виниуса ругнул за истерику. Строже всех выговорил князю-кесарю, припомнив ему свое напутствие перед отъездом за границу: «Для чего ты сего дела в розыск не вступил? Не так было говорено на загородном дворе в сенях».

Впрочем, гораздо больше он осерчал на Ромодановского за другое. Написал ему князь-кесарь, что корабль переяславский сгнил — разве новый делать? «Не только что новый делать, — с досадой отписал Петр, — мы и о старом тужим, что так сделано». Ромодановский в новом письме засомневался: «Мастер говорит, что починить нельзя». Плотник Питер, аттестованный лучшими корабельными мастерами Голландии и Англии, вскипел. Яйцо курицу учит! Ответил в гневе: «Неправда, можно, хотя б половина сгнила». Тем дело и кончилось. Увидеть своего первенца Петру не довелось. Когда он в следующий раз вспомнил о нем, корабль сгнил окончательно.

***

Неприятности нарастали как снежный ком. В середине апреля великому посольству стало известно, что цесарь — главный союзник России в войне с Турцией — приступил к переговорам с турками о мире, о котором за спиной великих послов особенно хлопочут Англия и Голландия, желающие, чтобы у Австрии развязались руки в надвигающейся войне с Францией. Петр не сразу мог поверить в такое двуличие. Как же так? Вильгельм и Витзен, оба такие любезные, такие радушные, множество раз клялись ему в дружбе, заверяли в неизменной доброжелательности… Выходит, все это время под дружелюбными масками таилось предательство? Вот, значит, какова истинная цена их любезного гостеприимства! Губами сладки, а сердцем горьки…

Петра душил гнев. Вильгельм сидел за проливом, в Виндзоре, далекий, недоступный. Зато голландские бургомистры получили все сполна. Пригласив их к себе, великие послы усадили их за стол и спросили в упор: давно ли они миротворствуют врагу всех христиан, турецкому султану, и тем явное недоброхотство великому государю московскому оказывают? Витзен и другие бургомистры, припертые к стенке, что-то мямлили в ответ, ссылались на свою неосведомленность, просили заключить с Голландскими Штатами торговый договор и, наконец, сконфуженно умолкли. С Петра было довольно, он больше не мог смотреть на их лица. Так и не заключив торгового договора, он выехал в Вену, надеясь уговорить цесаря продолжать войну.

Ехал в почтовой коляске, намного опережая послов. 2 июня прибыл в столицу Саксонии, Дрезден. Саксонский курфюрст и польский король Август находился в это время в Речи Посполитой, однако, зная о приезде царя, распорядился принять высокого гостя как его самого. Петром вновь овладела страсть к таинственности: выходя из кареты, он прикрыл лицо шляпой и пригрозил покинуть город, есл% на него будут глазеть посторонние. Князь Фюрстенберг, встречавший гостя от имени Августа, с невозмутимым видом воспринял это чудачество и распорядился разгонять людей на тех улицах, по которым будет