Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

должна была получить новое местообитание. Удивительная по своей философски-мессианской завершенности концепция «Москва – Третий Рим», появившаяся в первые десятилетия XVI века, явилась русской вариацией традиционного христианского миросозерцания, воспринимавшего Единое Православное Царство как прямое продолжение ветхозаветной истории.

В противоположность западному (католическому) христианству, отдававшему приоритет преемственности власти («translatio Imperii»), православная традиция отдавала предпочтение преемству веры («translatio confessionis»). В этом мировоззренческом контексте «царство» или «империя» выступали инструментом провиденциального задания, но отнюдь не его целью.

Применительно к России ее уместно именовать «империей» не ранее чем со второй половины XV века, хотя осознание себя «благословенным Царством» пришло на Русь далеко не сразу после гибели Второго Рима.

Если же рассматривать проблему исключительно с позиции формально-секулярной, то Русь имела внешние признаки «империи» еще при первых киевских князьях. Именно исходя из них – обширность пространства, централизация власти, территориальная экспансия, полиэтничность, – еще Карл Маркс (1818–1883) назвал Древнерусское государство «Империей Рюриковичей». Этот историографический трюизм, отбрасывая сакрально-духовное предназначение Православной Империи, игнорирует принципиальное различие в восприятии империи «до» и «после» Христа.

В системе христианского этатизма Древнерусское государство не могло быть «империей», не могло стать мировым «благословенным царством», потому что таковое уже существовало. Русские православные неофиты как из числа властной элиты, так и из круга монахов-интеллектуалов и книжников этот постулат усвоили уже на ранней стадии своего приобщения к христианскому Богомудрию.

Крушение Второго Рима изменило всю мировую диспозицию. Место обитания земного главы всего христианского человечества перемещается из «Царьграда» (Константинополя), занятого турками-мусульманами, в Москву, где сначала де-факто, а в 1547 году и де-юре утверждается Царь.

Почти двести лет Русь-Россия существовала в облике «Московского Царства», идеалом которого являлась «Святая Русь». Это был именно идеал, эталон, устремление, но отнюдь не выражение исторического факта. Потому на Руси той поры главной добродетелью человека почиталась степень его благочестия (Богопочитания). Все остальные заслуги, достижения, подвиги, если они не имели христианского благословения, не были осенены церковной благодатью, общезначимыми считаться не могли. Потому в числе главных героев истории числились монахи и пастыри-подвижники, явившие главный православный подвиг – Христопреданности.

Потому и форма монаршей власти на Руси именовалось «самодержавием», что совсем не является синимом «абсолютизма». Самодержавие – это не только полная независимость верховного правителя от земных установлений, но и бесспорный вассалитет его по отношению к Царю Царствующих – Иисусу Христу. Отсюда и столь важное и, можно сказать, первичное значение имело личное благочестие самого Царя, которое оценивалось выше всех прочих качеств и достоинств.

С Петра I, т. е. с начала XVIII века, начинается кардинальный исторический культурный переворот. Идеал Святой Руси на официальной арене подменяется идеей «Великой Империи». Фактически началась переориентация всего духовного строя жизни страны с образа «Рима Второго» на «Рим Первый». По точному выражению Н. М. Карамзина, с Петра «мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России».

С Петровского рубежа Россия не просто «стала учиться у Запада»; сама по себе полезность «учения» не может подвергаться сомнению. Она начала заимствовать, перенимать, копировать, часто без всякого разбора и без какой-либо критической оценки, не только технические, технологические, цивилизационные новации, но и весь строй культурной жизни.

Государственная власть, а в широком смысле весь монархический истеблишмент, формировались под знаком западноцентричных координат. Главная же беда петровского переворота состояла не просто в «западничестве», а в секуляризации, в расцерковлении, в дехристианизации политики, идеологии, социального мироустроения.

Россия не просто, как часто пишется и говорится, начала «учиться у Запада». Она стала перенимать навыки мироустроения фактически уже у безрелигиозной Европы. В Англии, Голландии, Швеции, Пруссии, в странах протестантских, откуда и черпались в основном Петровские «нововведения», вера в Бога давно воспринималась как «частное дело» отдельного лица, а защита Веры Христовой не входила в арсенал государственных политических интересов.

В один исторический миг на Руси все чужое начало признаваться властью «своим», а все исконное в одночасье стало третироваться как «негодное». Это явилось потрясением национально-религиозного сознания. Впервые в русской истории властью завладел и ею безраздельно распоряжался не просто «плохой правитель». Суть несчастья состояла не в «самодурстве», «кураже», «прихотях» и «жестокостях» – такие качества и проявления власти русские готовы были сносить не ропща. Самое страшное состояло в том, что правитель «от Бога» стал творить «небожье дело».

Монарх самочинно насаждал «психологию переворота», инициировав подлинный русский культурный раскол. Отныне государственная власть начинала самоутверждаться в своей самодостаточности, а человеческая личность оценивается уже не с позиции нравственных качеств, а с точки зрения ее пригодности для «политико-технических задач и целей» светской Империи.

При Петре I богоугодная жизнь перестала служить жизненным ориентиром для подданного, а исходная православная интенция – в русском выражении «истина», «правда» – мало что стала определять в делах государственных. Состояние христианского катарсиса («духоочищения») начинает уходить из высших кругов в социальную толщу.

Как замечательно выразился в 80-х годах XIX века один из последних славянофилов А. А. Киреев (1833–1910), если общество русское «сдало свою веру в Синод», то «народ наш ни в какую канцелярию, ни в какой Синод своей веры не сдавал». «Святая Русь» оставалась упованием для любой православной души, но во внешней жизни России превалировали и доминировали образы и символы бездушной, секулярной, безрелигиозной Империи.

Петр фактически перестал быть Самодержавным Царем, утвердив себя в роли светского неограниченного Монарха. Царская власть – Самодержавие – идея не политическая, а религиозная, при нем заменялась идей безбрежной властной прерогативы. В итоге западноевропейский абсолютизм пришел на смену Самодержавию.

Россия из «Царства», которое, согласно православному канону, есть «устроение Божие», приобретала черты «Великой Империи», созидаемой человеческой волей и «разумением».

Николай Павлович унаследовал все эти исторические несуразности и смысловые противоречия во всей полноте. Он не имел никакой возможности ликвидировать трагическое расщепление между двумя сущностными категориями, между Царством и Империей, да и никогда не высказывал даже недоумения по этому поводу.

Петр же I, как уже говорилось, был для него немеркнущим историческом маяком. Однако самим фактом личного благочестия, невиданного до него за весь имперский период, вольно или невольно, но возвращал в повседневность то, что, как многим из числа элиты казалось, «ушло невозвратно». Бесспорное благочестие Императора Николая Павловича было засвидетельствовано великим молитвенником и провидцем Преподобным Серафимом Саровским, не раз называвшим этого Монарха «благочестивым Царем».

Для Николая I «Царская Россия» являлась великой и таковой она должна была оставаться и впредь. Одним из наглядных памятников искренности религиозного чувства Монарха стал патетический национальный гимн «Боже, Царя храни!», в котором «Император Всероссийский» именуется «Царем» и «Царем православным». Повелители России со времени Петра I никогда официально так не величались. Теперь же старая царская титулатура официально возвращалась в общественный обиход.

Николай