Искусство просвещать. Практическая культурология для педагогов и родителей - Евгений Александрович Ямбург

Учитель в зеркале русской классики

Но есть люди, к смеху отнюдь не расположенные. Причины этого могут быть различные. Если смех есть один из признаков даровитости, если к смеху способны одаренные и вообще нормальные живые люди, то неспособность к смеху иногда может быть объяснена как следствие тупости и черствости. Неспособные к смеху люди в каком-нибудь отношении бывают неполноценными. Может ли смеяться чеховский Пришибеев, или человек в футляре Беликов, или полковник Скалозуб? Они смешны, мы над ними смеемся, но если вообразить их в жизни, то очевидно, что к смеху такие люди неспособны. По-видимому, есть некоторые профессии, лишающие ограниченных людей способности смеяться. Это в особенности те профессии, которые облекают человека некоторой долей власти. Сюда относятся чиновники и педагоги старого закала. «В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не освещавшимся улыбкой»[97] – так Салтыков-Щедрин изображает одного из градоначальников в своей «Истории одного города». Но Угрюм-Бурчеев не единичный характер, а тип. «Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа»[98], – говорит о подобных людях Салтыков-Щедрин. К сожалению, такие агеласты (люди, неспособные к смеху) часто встречаются в педагогическом мире. Это вполне можно объяснить трудностью профессии, постоянством нервного напряжения и пр., но причина не только в этом, а в особенностях психической организации, которая в работе педагога сказывается особенно ясно. Недаром Чехов своего человека в футляре изобразил педагогом.

«Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.

<…>

И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено – и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо:

– Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы чего не вышло».[99]

Спустя сто с лишним лет напрашиваются невольные аналогии, порадовавшие бы Беликова. Ныне в некоторых регионах введен комендантский час, после которого подросткам воспрещается появляться на улицах городов без сопровождения взрослых. Статей, осуждающих плотскую любовь и игнорирующих тот очевидный факт, что у подростков снизился возраст сексуального дебюта, пруд пруди. Что же касается драматических кружков или, шире, независимых театров и студий, наблюдается стремление властей поставить под контроль их репертуар. Словом – дело Беликова живет и побеждает!

Такие люди, как он, сеют страх, который многократно усиливается, коль скоро они вдобавок наделяются властными полномочиями. А что, вполне вероятно, что при таких личностных качествах современный Беликов вполне мог быть избран, например, в депутаты местного законодательного собрания, а то и подняться выше.

«Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ всё мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять – пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте…»[100]

Виссарион Григорьевич Белинский в очерке «Педант» пишет: «Да, я непременно хочу сделать моего педанта учителем словесности»[101].

«Преподавателям, неспособным понять и разделить хороший смех детей, не понимающим шуток, не умеющим никогда улыбнуться и посмеяться, следовало бы рекомендовать переменить профессию».[102] Последнее утверждение звучит весьма зловеще. Отчасти «утешает» лишь то, что педагог хотя бы в данном контексте наконец-то приравнен к чиновнику. Яркий пример полного отсутствия чувства юмора был явлен на государственном уровне, когда высокий чиновник обрушился на веселую книжку Григория Остера «Вредные советы», объявив ее опасным учебником математики, развращающим детей. Лучшую рекламу этому произведению сделать было бы трудно!

Не все на свете может подвергаться осмеянию в среде порядочных людей. Жизнь вокруг все больше окрашивается драматическими и трагическими красками, каждый день приносит новые тревожные известия. Но это означает только то, что педагог еще больше, чем прежде, должен всеми силами стремиться поддерживать нормальное течение жизни. Поддерживать во что бы то ни стало, вопреки узколобому фанатизму одних, спеси других и корыстолюбию третьих.

Означает ли сказанное, что учитель обязан постоянно быть веселеньким, добреньким и сладеньким, трусливо избегая малейших трений со своими воспитанниками? Ну конечно же нет. Бесконфликтная педагогика – такая же химера, как бесконфликтная литература эпохи господства социалистического реализма. Педагог, согласно поэтической формуле Бориса Пастернака, обязан «быть живым, живым и только, живым и только – до конца»[103]. Вот почему среди адвокатов, добровольно взявших на себя хлопотную и неблагодарную миссию защиты педагогов, первым я числю М. М. Жванецкого.

«Борис Ефимович Друккер, говорящий со страшным акцентом, преподаватель русского языка и литературы в старших классах, орущий, кричащий на нас с седьмого класса по последний день, ненавидимый нами самодур и деспот, лысый, в очках, которые в лоб летели любому из нас. Ходил размашисто, кланяясь в такт шагам. Бешено презирал все предметы, кроме своего.

– Бортник, вы ударник, он не стахановец, он ударник. Он кошмарный ударник по своим родителям и по моей голове. И если вас не примут в институт, то не потому, о чем вы думаете, кстати, „потому, о чем“ – вместе или раздельно? Что ты скажешь? Получи два и думай дальше.

– Этот мальчик имеет на редкость задумчивый вид. О чем вы думаете, Лурье? Как написать „стеклянный, оловянный, деревянный“? Вы думаете о шахматах: шах – мат. Вы мне – шах, я вам – мат. Это будет моя партия, я вам обещаю. И