Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности - Гаянэ Левоновна Степанян

Полкана и Бову читаю,

За Библией, зевая, сплю.

А мы потом очень схожую формулу найдем у Пушкина в «Евгении Онегине»: «Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал».

МВ:

Можно сопоставить и с куплетом, принадлежащим кому-то из декабристов (Рылееву или Бестужеву):

Ах, где те острова,

Где растет трынь-трава,

              Братцы!

Где читают Pucelle,

И летят под постель

              Святцы…[124]

То есть уже совсем радикальное докручивание мысли Державина.

ГС:

Конечно, если учесть, какое значение имел Державин и как поэт, и как человек, удивляться не приходится. Продолжаю про «Фелицу». Сравнивая царствование Екатерины с другими царствованиями, например Анны Иоанновны, и отношения между властью и дворянами, Державин использует недопустимое для высокого стиля слово «рожи». Да и восхваление императрицы у него звучит необычно по тем временам. В оде было принято восхвалять черты, которые имеют государственное значение. А Державин восхваляет личные добродетели: чтение книг, привычку к простой пище, к пешим прогулкам. Если выбирать иллюстрацию к державинской Екатерине, то это будет не рокотовский парадный портрет, а Екатерина с собачкой кисти Боровиковского.

Итак, Державин один из первых разрушает ожидания читателей. Это значит, что читатель думает: «Сейчас прочитаю оду», а ода нарушает все мыслимые каноны. Пушкин, вслед за Державиным, также начинает миксовать, как гениальный диджей.

Мы уже затрагивали вопрос о «Руслане и Людмиле» с точки зрения нарушения стилистических ожиданий и неопределенной точки зрения. Пушкин понимал значение этого произведения, и потому, начав в 1823 году «Евгения Онегина», во второй строфе первой главы романа он обратился к «друзьям Людмилы и Руслана», хотя в тот момент уже был автором очень известного «Кавказского пленника».

МВ:

Пушкин предельно конкретен. Он обращается не к своим друзьям, а к своей широкой аудитории. Как бы еще сказали – к «неопределенному кругу читателей».

Гая, но ты поешь оды Державину, а упомянешь ли ты в качестве непосредственных предшественников тех, от кого Пушкин отталкивался, – Жуковского и особенно Крылова?

ГС:

Жуковский считается, с легкой руки Белинского, отцом русского романтизма.

МВ:

Да, не без того.

ГС:

Жуковский создал гениальные переводы Гете, Шиллера, Гейне и других поэтов-романтиков.

МВ:

И стал таким первым меланхоличным юношей чернобровым. Благодаря матери-турчанке. Кружил голову барышням.

ГС:

Пушкин опирался на литературные открытия Жуковского, который был его учителем и наставником во всех смыслах, а не только в литературном. Во-первых, Жуковский продолжил развивать державинские начинания. Например, Державин чрезвычайно конкретен в описании пейзажа ли, быта ли. Его нельзя читать на голодный желудок, так вкусно он описывает еду. Но он показывает то, что видит любой человек. Жуковский пошел дальше. Он впервые в нашей литературе показал особые психологические состояния, которые позволяют заметить то, что в других обстоятельствах заметить невозможно. Вот, например, отрывок из «Подробного отчета о луне»:

…Под усыпительным лучом

Все предавалось усыпленью —

Лишь изредка пустым путем,

Своей сопутствуемый тенью,

Шел запоздалый пешеход,

Да сонной пташки содроганье,

Да легкий шум плеснувших вод

Смущали вечера молчанье[125].

Можно ли заметить «легкий шум плеснувших вод», гуляя с веселой компанией? Нет, такие наблюдения происходят в одиночестве и в настроении особенно острого восприятия окружающей жизни, включая «жизнь малых существ». Например, «сонной пташки содроганье», если сослаться на приведенный отрывок. Кстати, сравни с пушкинским «Пророком»:

…И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье (Т. 3. С. 304).

Жуковский показал, что те чувства, которые раньше воспринимались как коллективные, например патриотизм, составлявший пафос одической поэзии, могут переживаться как глубоко личные, интимные. Например, строки в «Певце во стане русских воинов»: «…Поля, холмы родные, родного неба милый свет…» – невозможно представить в одическом контексте. Эту находку Пушкин развил в стихотворении «К Чаадаеву», в котором сравнивает ожидание «минуты вольности святой» с тем, как «ждет любовник молодой минуты верного свиданья».

И переход от Жуковского к новаторствам самого Пушкина я предварю мыслью о том, что Пушкин стремился максимально приблизить литературу к жизни. Как жизнь обманывает ожидания живущих, так и Пушкин обманывает предуготованные прошлой традицией ожидания читателей.

«Евгений Онегин»: жизнь и канон

МВ:

Здесь я тоже хочу встрять. Ты сказала, что Пушкин стремился всем своим естеством приблизить литературу к жизни, но равно справедливо и обратное. Мы охотно говорим о Пушкине – любителе шампанского, женских ножек и прочих прелестей жизни, о том, как он тратил время в свете, в дружеских пирушках, кочевал с цыганами. Но мы забываем, на чем все это основывается. На базе: Пушкин – типичный московский книжный мальчик, который с пяти-шестилетнего возраста пасся безвозбранно в роскошной библиотеке своего отца. И мёл там все подряд. Начиная от куртуазных и, прямо сказать, похабных стишков, кончая тем же Державиным и всем возвышенным.

ГС:

И в гости к ним кто только не приходил! Из пишущей братии.

МВ:

Да, он вырос на коленях у крупнейших литераторов своего времени. Поэтому он и литературу привязал к жизни, и жизнь его была с ранних лет пропитана литературой.

ГС:

Но он был противником канонов. Литература тогда была конвенциональна. Например, герои должны пройти трудный и не всегда успешный путь сближения, а потом или умереть, или, наоборот, жениться. А в «Евгении Онегине» эти ожидания разрушаются.

МВ:

Да, и так хитро разрушаются!

Напомню в качестве эпиграфа общеизвестное из «Онегина»:

Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей![126]

То есть Пушкин, с одной стороны, сам смеется над тем, какой он деконструктор канона, ниспровергатель. Но не сразу можно обратить внимание, что Пушкин не просто иронически воспроизводит банальную рифму «розы-морозы», а делает ее глубокой и заударной: «морозы – …мы розы». Вот так, исподволь он не просто говорит, что канонов больше не будет, мы вас сбрасываем с корабля современности, он именно что, оставаясь в его рамках, на самом деле разрушает изнутри. Борется с системой изнутри, говоря по-современному.

Вот поэтому мы им восхищаемся.

ГС:

Да, это можно счесть эпиграфом к анализу «Онегина». Итак, роман начинается с внутренней речи.

МВ:

Не совсем так. Он начинается с одного эпиграфа, другого эпиграфа, посвящения, вступления.

ГС:

Ну, если говорить о сюжете, он начинается с внутренней речи героя.

МВ:

В которой цитируется Крылов. Причем –