Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

комнаты, как Лена вышла и смотрелась в висевшее над рукомойником зеркало. Она стояла в одних трусиках. Потом она выключила свет и, закрыв дверь в туалет, вернулась обратно в свою комнату. Но их с Сашей постель не скрипнула и не послышалось даже шороха, возни постельной. Лежу, закрыв глаза, и думаю уснуть. За стеной, думаю, что-то происходит, но не слышно почему-то отчего. Вдруг слышу голос Лены: «Вам там не холодно?» — «Да нормально». — «А Татьяна спит уже?» — «Да, спит и видит только сны». — «А ты что не спишь?» — «И я сплю и мечтаю о любви, и таинственный голос из другой комнаты меня возбуждает». Из-за шторы появилась голова Лены, и она прошептала: «Ты что гремишь на всю квартиру? Кто тебя возбуждает? Я думала, может, одеяло еще одно дать». — «Ну если в одеяле будет молодая, красивая, юная, тогда, конечно, надо, а если нет, то на нет и спроса нет». — «Любовь, Вовочка, — это красивые слова в книжках. Во мне разочаруйся — у меня другие интересы». — «Лена! Я не слышу, что ты там шепчешь. Ты еще дальше отойди и шепчи. Иди сюда! Что ты там прячешься? Давай поговорим, все равно ведь не спим». — «Как будто ты не видел, что я раздета!» — «Ну и что? Ты, я видел, в трусиках, а значит, уже одета, а вот мы с твоей сотрудницей и того на себе не имеем. Хочешь глянуть?» — Голова Лены исчезла. — «Лена, а Лена, что замолчала?» — За шторой опять шепот, более громкий: «А о чем мы будем говорить?» — «Иди сюда, и найдем, о чем. Аппетит приходит во время еды, знаешь?» — «Ну Таня же рядом лежит, вот и насыться, если голодный». — «А ты что, так и будешь там стоять и слушать? Так она сейчас никакая, а ты стоишь там, тушу да попискиваешь. Если хочешь, так и скажи, я сообразительный». — «Спокойной ночи, Вова, и успокойся».

В другой комнате скрипнула кровать, послышался невнятный голос Саши; видать, она его потревожила, когда ложилась. Стало тихо. Рядом посапывала Таня. И, уже проваливаясь в сон, я подумал: «А Женька все же симпатичнее этих двух и лучше, наверное, чем они, во много раз, и пахнет от неё чем-то нежно влекущим, естественным. Вот дура неразборчивая, дура, дура».

Проснулся я от того, что меня что-то придавливало сверху грудной клетки и становилось трудно дышать. Я открыл глаза. За окном светало. Таня лежала на левом боку, вплотную прижавшись ко мне, а её правая рука лежала на моей груди. Моя правая рука от локтя до плеча была охвачена её грудями и начинала неметь. Она спокойно спала и тихо посапывала мне прямо в ухо. Это меня раздражало. Я попытался освободиться, и тут она проснулась, тоже зашевелилась. Я повернул к ней голову, с утра больную, и негромко сказал: «С добрым утром, дорогая». — «С добрым утром, а сколько же время сейчас?» — спросила она. «Не знаю. Обычно я просыпаюсь часов в шесть или раньше». — «Пить так хочется. Принеси мне, пожалуйста, попить, может, что там осталось с пьянки», — сонно улыбаясь, прошептала она. Я тихонько встал, вышел на кухню и принес оттуда начатую бутылку «Фанты». «А ты пить не хочешь?» — открывая бутылку, спросила она. «Я после чего-нибудь покрепче выпью, не хочу сейчас там лазить по столу, тарахтеть посудой. Эти ж спят еще», — кивнул я головой на другую комнату.

Таня, утолив жажду, поставила бутылку на стоящий рядом стул, нырнула под одеяло, прижалась ко мне, положив ладонь на мой член: «Ой, какой ты теплый! Можно тебя пригласить в свою жаркую избушку? Она так тебя ждет, скучает и желает! А хозяин твой как будто и не слышит, о чем я говорю. Вовочка, он уже хочет!» — «Ну раз хочет, тогда садись на него сверху и начнем. Мне так нравится. Давно в стране равноправие, и женщина сверху может быть».

Таня, навалившаяся сверху на рассказчика и практически насилующая его, — симптоматичный и символичный образ для данного текста. Ссылка на «женское равноправие» едва ли должна восприниматься в рамках описанной ситуации слишком серьезно. Воплощение материнского начала, она придавливает нашего героя, не оставляя ему простора, не давая передохнуть. Её необъятные груди цепко держат его за руку: попробуй, мол, выбраться, и узнаешь тогда, что будет! Не случайно Муханкин отмечает: «Это меня раздражало». Деспотическая мать, подмявшая под себя сына, не хочет выпускать его из своей власти. Её облик предстает в восприятии рассказчика гротескно гипертрофированным: огромные груди, напоминающие большие мячи, свисают аж до пояса, и их соски грозно колышется перед его глазами, угрожающе чернеет влагалище своего рода омут, куда, как кажется, герой может быть раз и навсегда затянут, а слоновьи ноги великанши грозят превратить его в «мокрое место». Опасающийся «материнской фигуры» сын пытается нейтрализовать исходящую от неё опасность и сознательно подпаивает её, тайно подливая в фужер с пивом водку. На какое-то время он приуспокаивается, и ему кажется, что план удался. Великанша Таня повержена, она засыпает богатырским сном, и возникает дающая успокоение передышка. Ищущий свободы и независимости «сын» с облегчением вздыхает. Теперь он уже не обязан во всем подчиняться тиранической матери. Его бунтарство проявляется в несколько неожиданном (с учетом всего прочитанного нами ранее) заигрывании с сексуально привлекательной и дразнящей его воображение Леной, возникающей перед ним в погруженной во мрак комнате в одних трусиках. «Хочешь глянуть», — игриво предлагает он ей.

И действительно, сама ситуация делает особо привлекательной попытку бунта. Рядом — поверженная и сопящая во сне великанша-«мать», за стеной — также выведенный из строя любовник, и молодая, сексуально раскованная женщина, обладание которой может стать вызовом материнской власти, — в пределах досягаемости. Но надежда на освобождение выглядит в данной фантазийной ситуации иллюзорной: Лена отвергает заигрывания, а «великанша» пробуждается от своего богатырского сна и взгромождает все свои необъятные телеса на героя, утверждая свое господство над ним.

Хотя рассказчик, неосознанно бравируя в безнадежной для себя ситуации полного подчинения и подавления, подталкивает воспрявшую духом «великаншу» к сексуальной позиции, подчеркивающей её доминирование, он не испытывает ни любви, ни даже особо выраженной признательности. Единственное, что ему остается, — это злорадно думать про себя, что «Женька все же симпатичнее этих двух и лучше, наверное, чем они, во много раз», рассчитываясь за невозможность высвобождения и с той женщиной, от чьей власти он пытался увильнуть, и с той, которая не поддержала его в этом начинании.

Очевидно, что именно в данном