Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

100 лет замолкли колокола в России. А в середине 1930-х появилась первая публикация сказок архангельского художника и фантазера Степана Писахова (1879–1960). И среди них одна была совершенно удивительная. Хотя, впрочем, все они удивительны, все совершенны – дело не в этом. А в том, что писаховская «Свадьба» кажется мне единственным русским эквивалентом колокольной оперы-симфонии из романа Гюго. Естественно, с поправкой «на ветер» – на Время, на Север, на город. И на психологический тип личности, национальный характер, традиционное мифологическое сознание, определившее звуковосприятие мира и в XX веке.

«В городу нас дожидались. Невеста – соборна колокольня – вся в пыли, как в кисейном платье, голова золочена – блеститкокошником.

Мучной лабаз – сват – в удовольствии от невестиного наряду:

– Ах, сколь разнарядно! И пыль-то стародавня. Ежели эту пыль да в нос пустишь – всяк зачихат.

Это слово сватово на издевку похоже: невеста – перестарок, не перву сотню лет стоит да на постройки заглядыватся.

Сам сват – мучной лабаз – подскочил, пыль пустил тучей. Городски гости расфуфырены, каменны домы с флигелями пришли, носы кверху задрали. Важны гости расчихались, мы в ту пору их, городских, порастолкали, наперед выстали – и как раз в пору.

Пришел жених – пожарна каланча, весь обшоркан, шшикатурка обвалилась, покраска слиняла, флагами обвесился, грехи припрятал. Наверху пожарной ходит, как перо на шляпе.

Пришли и гости жениховы – фонарны столбы, непогашенными лампами коптят, думают блеском-светом удивить. Да куды тут фонарному свету супротив бела дня, а фонарям сухопарым супротив нашей дородности.

Тут тако вышло, что свадьба чуть не расстроилась ведь.

Большой колокол проспал: дело свадебно, он все дни пилда раскачивался – глаза не вовсе открыл, а так вполпросыпа похмельным голосом рявкнул:

– По-чем треска?

– По-чем треска?

Малы колокола ночь не спали, тоже гуляли всю ночь, – ценутрески не вызнали и наобум затараторили:

– Две ко-пей-ки с по-ло-ви-ной!

– Две ко-пей-ки с по-ло-ви-ной!

На рынке у Никольской церкви колоколишки – робята-озорники – цену трески знали, они и рванули:

– Врешь, врешь – полторы!

– Врешь, врешь – полторы!

Большой колокол языком болтнул, о край размахнулся:

– Пусть молчат!

– Не кричат!

– Их убрать!

– Их убрать!

Хорошо ишшо, други соборны колокола остроглазы были, наши приносы-подарки давно высмотрели и завыпевали:

– К нам! К нам!

– С пивом к нам!

– К нам! К нам!

– С брагой к нам!

– К нам! К нам!

– С водкой к нам!

– К нам! К нам!

– С чаркой к нам!

– К нам! К нам!

Невеста – соборна колокольня – ограду, как подол, за собой поташшила. Жених – пожарна каланча – фонарями обставился да койкому из гостей фонари наставил. И пошли жених и невеста круг собору.

Что тут началось-повелось! Кто „Во лузях“ поет, кто „Ах вы, сени, мои сени“. Колокола пляс вызванивают. Все поют вперегонки и без оглядки и без удержу.

Время пришло полному дню быть, городскому народу жить пора.

А домы-то все пьяным-пьяны, от круженья на месте свои места позабыли и кто на какой улице стоит – не знают. Тут пошла кутерьма, улицы с задворками переплелись!

Жители из домов вышли, кто по делам, кто по бездельям, и не знают, как иттить. Тудою, сюдою али этойдую?…»

На эту свадьбу Сеня Малина приехал из Уймы-деревни на овине, в числе других деревенских гостей – изб, бань, амбаров. А сочинил «Свадьбу» Степан Григорьевич Писахов, замечательный живописец и знаменитый писатель-сказочник. В молодости он много путешествовал, бывал и на далеких югах, в Константинополе, Иерусалиме и даже Хевроне, том самом Хевроне, вокруг которого сейчас заварилась такая крутая палестино-израильская каша. Тогда Хеврон был турецким. Султанское разрешение позволяло художнику писать с натуры по всей Турции, кроме Хеврона: существовало поверье, что если гяур дойдет до могилы Авраама – турецкому владычеству придет конец… Писахов дошел, и писал там этюды с библейских памятников, и выставлял их в Петербурге. А турецкому владычеству в Палестине и впрямь пришел конец. Но это было позже. И сказки Писахова тоже были изданы лишь в середине 1930-х годов. В том числе и «Свадьба», с которой нужно разобраться поподробнее.[192]

Шум и Моцарт, или 2/3 15 151

Малиновый Моцарт… Какой красивый, благородный фон для роскошной немецкой толстой серой с беловатыми разводами «слоновой» бумаги! Малиновый Моцарт у меня на колене. Лучшая столешница в этой бесстольной комнате старого дома в стольном граде Москве. Нет, вообще-то стол есть. Но он всегда сложен и сослан, заточен в угол и стоит там на своих колесиках в ожидании очередной компании. Над ним двойной цветок вечногорящего бра. За ним чудовищная батарея, пышущая нестерпимым зноем: «Ташкент, прямо Ташкент!» Столу плохо. Когда его выкатывают «к гостям», одно из двух крыльев столешницы всегда горячо, воспалено, обожжено. Оттого и покрывают его белой скатертью и ставят на нее разные охлажденные напитки и холодные закуски… А под конец пиршества опять постепенно повышают температуру: горячим и чаем готовят к новой ссылке.

Плохо столу, тяжело. И сам он тяжл, как комод, забит под завязку бутылками, фужерами, стопками, стаканами и прочей стеклотарой. Прямо гроб на колесиках! Писать на нем не с руки. Даже на серой с беловатыми разводами «слоновой» бумаге, оставшейся у меня от опытов верстки проспекта I фестиваля камерной музыки в Музыкальном салоне Института искусствознания.

А Моцарт – он всегда со мной.

Всегда рядом, под рукой; лежит на старом крепком пианино «Август Ферстер», купленном когда-то всего за 900 рублей у вдовы офицера. «Август Ферстер» красного дерева, который приискал мне наш настройщик Гуркин. И малиновый том фортепианных сонат Вольфганга Амадея Моцарта издания «Петерс». Двадцать три года назад он был призом «за второе место на конкурсе по слуховому анализу в АКМО ГМПИ им. Гнесиных», который был вручен М. Румянцевой. То есть моей Марине. А теперь – планшетка, настольная «книга», любимые ноты на случай прихода мыслей внезапных и писаний на диване… Таковы превратности судьбы!

Но, как сказал Г.-Х. Андерсен, «соловей императора японского ничто в сравнении с соловьем императора китайского». Том моцартовских сонат издания фирмы «Петерс» – еще не музыка Моцарта. А с музыкой (вообще) в этих стенах произошло действительно нечто. Просто удивительно, что она еще звучит иногда здесь, в пространстве восемнадцатиметровой комнаты, отгороженной от улицы одной (пусть и толстенной и кирпичной) стеной и двойными рамами балкона и огромного окна. На новейшие, тройные, денег нет. И не будет. А без них – крышка.

…В 81-м мы перебрались из Теплого Стана сюда, на Погодинку, в желтый