Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

угловой пятиэтажный «дом Ливерса». Ливерс был когда-то хозяином тюлегардинной фабрики, которая и сейчас стоит в Большом Саввинском переулке на высоком берегу реки Москвы. Потом она стала «б. Ливерс», позднее – им. Тельмана (ну, тоже немец, ничего). В первом этаже дома была лавка с большими подвалами. Сегодня – гастроном «ТОО Ливерс» (но – прямо по Н. С. Лескову: «всякие колбасы есть, а ливерной нету»). Эх, была у меня мечта: прямо с балкона спускать корзину на веревке, благо балкон аккурат над входом в магазин. В корзинке – деньги и записка, сколько и чего надо. Отрежьте, дескать, полкило колбаски, сырку там, хлебушка не забудьте… Но – не хлебом единым.

От храма, вернее, от полуразвалин с березками на крыше к гастроному и дальше, вниз и налево, к фабрике – таков был главный путь здешних пешеходов. Конечно, было здесь нечто мистическое и раньше. Например, багровые отблески костров, которые кто-то невидимый-неслышимый жег по вечерам внутри церковных стен. Но звуковую атмосферу места тогда, в начале восьмидесятых, определяли именно люди.

Три улицы сплелись здесь в перекресток. Старинная Плющиха. Погодинка с избой Погодина, самым бесхозным из литературно-исторических памятников Москвы. Короткий Труженников переулок, круто сбегающий к реке. Три улицы, три пути, три эпохи культуры.

Гулянье умерло неестественной смертью в 1912 году: городская дума по просьбе местных жителей прекратила радикальным образом безобразия, непрерывный шум, мордобой и массовый произвол «естественных отправлений». Над свежевысаженным сквером из лип и тополей воцарились звоны окрестных церквей и голоса студентов-медиков, составлявших большинство населения больничного городка, раскинувшегося по Большой Царицинской (ныне Пироговской, тоже Большой) улице чуть не до самого Новодевичьего монастыря. А по когда-то Безымянному, теперь же Труженникову переулку вниз и налево шагали и шагали работницы Ливерса – вечные труженики, имя которых синеет на табличках, служащих единственным украшением желтых шестиэтажных домов вокруг

«Ливерса». Дикая какофония гулянья исчезла. Остались только звон с неба да шарк земной. Грязный непроезжий спуск к реке, голуби в небе – и никаких тебе «высоток» и церетелиевских «ангелов», неотступно маячащих сегодня на горизонте. Только колокольни, купола храма Христа Спасителя и Новодевичьего вдали, звон, плывущий над этой местностью в петле реки, за которой – грязное Дорогомилово, шумный Киевский вокзал и зеленые Воробьевы горы…

Потом исчез и звон. Сквер рос, а вокруг вместе с деревьями росли этажи новых жилых домов и «китайская стена» Военной академии им. Фрунзе. Появился стадион «Буревестник», рядом – громадный, но никогда не работающий фонтан, нелепый в своей гипсовой монументальности. Замолкали колокола, слышнее становились голоса птиц в ветвях густеющих деревьев. Напротив церкви Михаила Архангела в 1927 году вырос клуб «Каучук», детище знаменитого архитектора Мельникова. Храм новой пролетарской культуры наглядно попирал оплот «мракобесия» сиянием своих огромных окон-витрин. К ним вздымалась роскошная лестница-паперть с круглой площадкой над парадным входом. К. Мельников сохранил в проекте отзвук грандиозных инсценировок «военного коммунизма». По этой лестнице могли бы всходить и спускаться колонны демонстрантов «в натуральную величину», если бы строители не внесли свои «коррективы». С площадки над входом могли выступать вдохновенные ораторы, поэты, новые Шаляпины, хоры, духовые оркестры. Но… времена уж настали иные. Лишь топот рабочих ног все так же стекал к фабрике. Более того, он стал гораздо звучнее. Надстройка дома Ливерса до пяти этажей и выросшие напротив новые корпуса превратили Труженников переулок в ущелье с гулкой, ущелистой акустикой. Всякий низовой звук, топ, стук, чих, шарк, говор, лай, дребезг, крик многократно усиливался и несся вверх, под крыши, к воркотне голубей, вороньему граю и схоронившемуся до лучших времен в уцелевших шатрах недоломанных церквей звону…

Мое первое впечатление от нового места было: какая тишина! И второе: я вернулся на родину, в детство, в 50-е годы, в Москву. Старый дом с таинственной, лепящейся по стенам лестницей подъезда, где так здорово было бы играть «в войну». Старый храм с березками на крыше. Старый сквер, старый клуб, заросший старыми тополями, через которые едва просматривались стройные ножки девушек, отрабатывавших у станка классические балетные па… Липовая аллея у ограды старого уютного стадиончика «Буревестник», на пыльном поле которого молодые офицеры из академии вперемежку с мальчишками и студентами гоняли в футбол, а зимой – на коньках по кругу. Весной в желтом свете фонарей гудели майские жуки. По утрам у ступеней спусков гранитной набережной плескались стайки окуней. А на площади-перекрестке, напротив тихого, превратившегося в провинциальный кинотеатр клуба, галдели мужики: в ларьке всегда продавали бочковое пиво. Конечно, наше, «Жигулевское», Бадаевского пивзавода.

Жизнь здесь после Теплого Стана казалась какой-то патриархальной. То ли малолюдье тому виной, то ли старомодное выражение выцветших транспарантов с лозунгами на раздевалках стадиона или окружавший его деревянный решетчатый забор, напоминавший беседки в старых парках и Домах отдыха… Люди, безусловно, были главными творцами местной звуковой и вообще эмоциональной, чувственно воспринимаемой среды. Они неустанно ткали мягкие покровы уютной старомосковской тишины, которая так часто грезилась мне (выросшему на Швивой горке в Таганке), на пустоватых просторах 2-го микрорайона Теплого Стана. Конечно, здесь было гораздо больше машин, но движение их шумело где-то там, за сквером. Конечно, в новом «спальном» районе спать было слаще. Но там хотелось спать, а здесь – гулять. И главное, здесь, около дома Ливерса, с просторного, но какого-то нелепого двора, и тогда и теперь напоминающего мне гигантскую клумбу, которую можно только обегать или поливать и удобрять посредством выведения собак на прогулку, – здесь все только начиналось! Здесь был только старт для всевозможных, разнообразнейших гуляний – но старт решающий. Ибо настроение ожидания, состояние атмосферы определялись здесь. Выйдя из своего подъезда, пройдя сквозь любой – на выбор, на все стороны – проходной подъезд соседних корпусов, ты оказывался либо на тихой Погодинской, либо на шумноватом магазинном Труженниковом, либо – прямо на перекрестке: налево клуб, направо взорванная стена церкви. Никакого однообразия, предопределенности, полная свобода. Выбирай – и иди. И мы шли.

Так уж случилось, что у всех моих друзей, наших сверстников, подросли дети, да и сами мы были молоды еще настолько, чтобы взять погонять мячик, сыграть в чижа, побросать летающую тарелку. Снова вернулось время компаний, уже не дворовых, но и не «колясочных», а дружеских сообществ, совместных игр, развлечений, дурачеств, походов, общих обедов, чаепитий, праздников, песен. Отсюда, от Ливерса, мы вшестером-ввосьмером отправлялись то в Лужники, то на пруды к Новодевичьему, то в парк им. Мандельштама у метро «Фрунзенская», то в огромный, заросший старинными тополями двор, в глубине которого скрывалась противочумная станция. Потом пошли «дальние» маршруты: в Остоженку, на Арбат. Наша семейно-дружеская команда