Пишите мне на медсанбат - Людмила Петровна Дробинская

Сандружинница 13-й стрелковой дивизии Мария Гендлина. Погибла в Красном Бору в марте 1943 года.

По предложению Валентины завод взял шефство над дивизией. Седьмого ноября инженер Пальчевская приехала вместе с рабочими в Красный Бор. Ей были знакомы каждая тропинка, каждый бугорок.　

Осенний день. Ветер разгоняет рваные тучи, мокрыми хлопьями идет снег. Над головами пролетают мины. Валя встревожена: где-то на пути к Колпину задержались самодеятельные артисты из медсанбата. С ними ее подруга…　

Вскоре выяснилось: Марийка Гендлина убита осколком мины…

В жизни Пальчевской было все: и большое счастье, и большое горе, и так они переплелись, что отделить одно от другого невозможно.　

Нередко, когда приходилось трудно, Валя вспоминала окопы и землянки Красного Бора, залитые талой водой, и своих товарищей, живых и павших. И тогда ее беды и невзгоды казались ей мелкими, будничными, преодолимыми.　

…Мы встретились в Ленинградском Доме офицеров на торжественном собрании, посвященном двадцатилетию снятия блокады.　

В памяти ожили события тех дней, и, как наяву, предстали перед нами Красный Бор и люди, которых теперь нет среди нас: военфельдшер Леша Никифоров, медицинские сестры Марийка Гендлина и Таня Гаджа, командир взвода батареи Артем Чурилов, командир взвода разведчиков-саперов Саша Турыгин и многие-многие другие.　

Жизнь отпустила ей еще два десятилетия. Она провела их в неистовом горении. Ее интересовали и научные проблемы, и изобретательство, и преподавательская деятельность в Институте точной механики и оптики. Любила встречаться с друзьями — ветеранами войны, помогать им.　

И еще. Она очень любила сына, дочь, внуков.　

А это не такой уж малый след, оставленный женщиной на земле.　

…Красный Бор, Красный Бор! Еще не сложены о тебе песни, не воспеты подвиги живых и павших за тебя.

Батистовый платочек

Она приходила поутру к своим подопечным в белоснежном, наглухо застегнутом халате и накрахмаленном колпачке, с неизменным кружевным платочком в нагрудном кармане. От всей ее стройной фигуры, красивого женского лица, карих глаз и ослепительно белозубой улыбки веяло чем-то очень домашним. У нее небольшие смуглые сильные руки, чувствительные пальцы, и ни один мускул лица не дрожал, глаза смотрели внешне бесстрастно, когда сердце сжималось от чужой боли…　

Раненые любили своего врача и радовались ее приходу. И мало кто знал, как тяжело ей было жить и работать, какие душевные муки она испытывала, как старалась силой воли преодолеть развивающийся тяжкий недуг. Невезучая Александра Степановна Сивак! Обязательно попадет под бомбежку или артиллерийский обстрел. Или ее ранит, или чаще — контузит. Ей только тридцать пять лет. Мозг сверлят мысли, одна горше другой. Она гонит их прочь, но кровяное давление, о котором она беспокоится, не слушает ее приказа. Это плохо. Нужно «комиссоваться», как уговаривают друзья и строго требует начальство. Однако уехать на Большую землю теперь, после всего пережитого в Ленинграде, оставить своих товарищей, друзей? Сивак понимает, что не уедет, попросту не сможет уехать. Она знает, как важно настроить себя на рабочую волну, увлечься любимым делом, — тогда не чувствуешь болезни. Так внушала себе женщина, но душу тревожили сомнения.　

— Вы думаете, это пройдет? — спрашивала врач с мучительной тоской у своего коллеги.　

— Все постепенно пройдет, Александра Степановна, сгладится, но нужно время, какой-то срок после контузии. Придется пить снотворное, бром, стараться забыть, не вспоминать… — Старый врач пристально посмотрел в ее блестящие большие глаза и, отвернувшись, закашлялся.　

— Вы правы, я сделаю все, что в моих силах…　

Она подошла к раскрытому окну. Порывистый ветер раскачивал деревья, гнал низкие тучи. После теплого грозового дождя оделся зеленой листвой, помолодел старый сад. Над Невой кричали чайки. Шла ленинградская весна 1943 года.　

Старший специалист стоматологической группы усиления 55-й армии майор медицинской службы А. С. Сивак.

Кто хоть раз в жизни, в тяжкие военные годы, видел огнестрельные раны лица, тот никогда их не забудет. Мысль об уродующих лицо рубцах и разбитых надеждах удручала даже очень сильных людей. Раненных в лицо окружали очень разные люди. Молодые и пожилые, мужчины и женщины, но равнодушных к их физическим и нравственным страданиям не было.　

Я хорошо помню свою предпоследнюю встречу с А. С. Сивак весной сорок третьего.　

Трудная операция близилась к концу. После тщательной хирургической обработки обширной раны ротовой полости доставленному из Красного Бора пулеметчику врач создала опору для поврежденной осколками челюсти, закрепив под ней металлическую шинку. Раненого, еще спящего под наркозом, сестры А. Роосон и А. Щур повезли на каталке в палату.

Сивак сняла маску с лица и провела ею по влажному лбу и набрякшим векам. Заметно было, как в последнее время спала она с лица, как залегли под глазами глубокие тени.　

Недалеко от госпиталя тяжело ударил снаряд, раскатился эхом по саду. Александра Степановна отпрянула от окна и, побледнев, опустилась в кресло-качалку. Некоторое время она сидела молча, закрыв глаза, охватив руками голову.　

«Надо еще раз попытаться уговорить Сивак уехать из Ленинграда», — подумала я. Будто прочитав мои мысли, врач сказала:　

— Я никуда не уеду. Минутная слабость. Боль в голове и в сердце. Это все последняя контузия…　

Сивак решительно встала, оправила примятый халат, вытерла холодный пот со лба батистовым платочком и прошла в палаты. Она обходила раненых одного за другим, внимательно и настороженно вглядываясь в их лица, поправляя повязки. Они были ей дороги, близки, как творение ее рук, как плод многих бессонных ночей и дней, когда для рассуждений не оставалось времени и всякое промедление для раненого было смерти подобно. У крайней кровати она задержалась. Молодой парень с забинтованным лицом что-то бормотал, всхлипывая, комкал смуглыми небольшими руками солдатское одеяло.　

— Что с тобой? Тебе больно?

Он отрицательно покачал головой.　

— Не тужи, парень, не расстраивайся. Я написала твоим родным о ранении. Потерпи немного, и ты получить письмо. Оно обязательно будет хорошим, добрым. Тебя не забыли. Разве может быть иначе? — Она села на край кровати и поправила ему повязку. — Челюсть срастется. Все пройдет, заживет. Вот контузия, да еще не одна, много хуже, тяжелее, — добавила она тише.　

— Верно вы говорите, товарищ военврач, — отозвался с дальней койки раненый. Широкий, еще не окрепший рубец перекашивал лицо и кривил рот иронической усмешкой. — Вот у нас в селе такой случай был… — И пошел разговор о любви и верности, который вспыхивал всякий раз, когда для этого возникал малейший повод. Врач, надавливая пальцем назойливо польсирующую вену на виске, вышла из палаты.　

…В третьем часу