Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Немного я ожил, когда немолодая женщина-шофер, которая меня подвозила до клиники, спросила, знаю ли я, что в Инсбруке, куда мы едем, проходили Олимпийские игры. «Конечно, знаю! – сказал я. – Я даже знаю когда – в 1956-м». Нет, в 1964-м. А, ну да. Кстати, я в них принимала участие. Да вы что! Ну да. В санном спорте. В каком? Ну вот это вот, – она показала руками извилистую горку. А! Ну да. А вы знаете, что я заняла там третье место? «Бронз медал!» – закричал я, в страшном возбуждении. Конгрудалейшен! Ну да, ну да, засмеялась она. Конечно, это было очень давно, но вспомнить приятно. Еще бы не приятно, конечно приятно.

Каким образом мне удавалось вести с ней этот легкий светский разговор, мне и самому было не совсем ясно. Я могу произносить только отдельные английские слова, в предложения они складываются у меня плохо. Грамматику не знаю совсем. Но и женщина-шофер (по-нынешнему шоферка) говорила примерно так же, может чуть лучше.

Машина резво шла по автобану между баварских Альп.

…Возможно, это вообще лучшие пейзажи на нашей зеленой планете, когда едешь осенью по автобану среди баварских Альп – да еще на стареньком «мерседесе».

«Там же потом еще раз были Олимпийские игры, в 1976 году, – после некоторой паузы сказала женщина-шоферка. – Но я уже не принимала участие, знаете. Я родила ребенка».

Тут я промолчал. Я смотрел в окно.

Редко в своей жизни я видел настоящие горы. Горными лыжами не занимался, в походы не ходил. У нас на юге летом слишком жарко, Крым и Сочи не для меня.

Но когда я вижу горы, меня охватывает неописуемый восторг. Вот и в тот раз – я не мог оторвать от них взгляда. Горы висели в воздухе как очевидные знаки присутствия некой высшей силы. Зеленый, красный, багровый, померанцевый, какой-то малиновый или даже бежевый свет, исходивший от листвы, как бы парящей на солнце, постепенно переходил в серый, а потом в иссиня-черный и белый на вершине.

Было даже немного странно, что я здесь. Сам себе я казался самозванцем, особенно когда говорил по-английски.

Меня без проблем заселили в номер, зарегистрировали, и я оказался в санатории, напоминавшем какое-то кино. Про что именно это кино, я пока сказать не мог, но было интересно поучаствовать.

* * *

Спускаешься, например, в холл, чтобы идти на процедуры или в столовую, – а в панорамном окне на тебя смотрит, опять же, эта огромная гора, занимающая все окно. Оторваться от нее каждый раз невозможно, ты садишься в свободное кресло и смотришь, смотришь (а если надо куда-то бежать, то просто застываешь на секунду). Черная с белыми прожилками или белая с черными прожилками, таким огромным снежным конусом она застывает над тобой, как немой вопрос: эй, гражданин, знаешь ли ты – кто ты?

И каждый раз приходилось вспоминать. Ослепительно-яркая на солнце или вся облепленная низкими серыми рваными облаками, через которые ее едва было видно, – гора разговаривала со мной таким образом каждый день.

Клиника была заполнена удивительными людьми, в основном в мягких спортивных костюмах. Таких людей я вообще-то никогда вблизи не видел – это была старая европейская буржуазия, физкульт-привет, суета вокруг здоровья, как в каком-нибудь санатории Орджоникидзе, загорелая морщинистая кожа и лица без грима – они причудливо сочетались с бриллиантовыми сережками, колье, дорогими часами и рубиновыми браслетами, а главное, с какой-то естественной беззаботностью. Здесь было принято беспричинно хохотать, загорать на прохладном воздухе, завернувшись в плед, а разговаривали в основном по-немецки.

Русских было совсем мало – их всех посадили за отдельный столик, и меня направили к ним. Это были сердечные милые люди, довольно тучные, некоторым действительно было необходимо (как говорят врачи, «по жизненным показаниям») похудеть килограмм минимум на тридцать, но они не хотели.

Раз в три дня супружеская пара брала такси до Инсбрука и там наедалась в ближайшем ресторане.

Одинокая женщина Лена, с которой мы подружились, тоже довольно полная, вообще говорила о клинике с ненавистью.

Если про супружескую пару я мог сказать, что они, очевидно, просто не хотели терять ни дня из своей очень хорошей, даже счастливой жизни – это был чистой воды гедонизм, самоубийственный, но понятный, то Лена подходила с научной точки зрения: она говорила, что все это настоящее шарлатанство, а не лечение, и она дико возмущена, даже в чем-то оскорблена, но пройдет это испытание до конца ради оплатившего путевку сына.

…В целом общаться с русскими у меня никакого желания не было.

За соседним столом я увидел известного продюсера Р. с женой, но и с ним мы просто поздоровались за руку и разошлись.

Гораздо интереснее для меня была другая публика – вот эти местные богатые старушки, изредка старички. Разговаривать с ними я, конечно, совершенно не хотел (да и на каком языке?), но наблюдать их по вечерам было приятно.

К ужину они переодевались в совершенно другие спортивные костюмы, порой с золотистыми или бархатными вкраплениями, а то и в красивые платья (старички были поскромнее), кратно увеличивалось количество бриллиантов, колец, браслетов и прочего, а днем, встречаясь на горной тропе, мы весело махали друг другу ручкой; они медленно пили воду, медленно загорали, иногда, впрочем, бурно что-то выкрикивали, а некоторые были, как и я, совершенно одиноки и предоставлены сами себе – никого здесь это не смущало.

Мне было интересно смотреть на них – на эти австрийские или немецкие, а может быть, даже швейцарские женские лица – лица без комплексов и страданий, лица людей, которые приехали в Альпы худеть, очищать организм и больше ничего, лица настолько естественные и даже глупые в этой естественности, что мне становилось немного больно. За себя и за нас всех.

На фоне мучительных русских комплексов и глубин интеллекта за «русским» столом (мы здесь страстно говорили о литературе, классической музыке, современной истории, вперемешку с осуждением методов лечения и местных цен) – этот контраст был очевиден.

В столовой кормили довольно интересно – на завтрак мне доставался крошечный кусочек безвкусного сыра тофу и пучок зелени, иногда полусваренное яйцо, плюс кусок страшного зернового хлеба, который я прожевать никогда не мог и всегда оставлял на тарелке. Днем давали суп в небольшом количестве или крошечный кусочек рыбы в каком-то приятном соусе. Еще помню, что в полдник полагалось пить ягодные чаи и сидеть на солнце.

Еда была условная, но я быстро к этому привык.

В аэропорту я