Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

на Обручева она продолжала много писать в «Новую». Это были статьи о том, как общество сейчас относится к таким людям, с ограниченными возможностями, как оно должно относиться к ним в будущем, очень интересными были новые зарисовки врачей и пациентов.

…Помню, как раз в первый год моего спасительного пребывания здесь (этот эпитет я приняла далеко не сразу) как раз началась оптимизация. И с самого уязвимого звена: с санитарок. В нашем отделении милосердия, то есть паллиативной помощи, когда оно становится для большинства «конечной станцией» на жизненном пути, работа санитарок – «не сахар». Всех умыть, подмыть (по несколько раз в день), сменить памперсы (тоже не раз и не два), вынести, перевернуть, расправить простынку, накормить с ложечки, напоить из поильника, мыть и мыть полы в палатах, коридоре, туалете, умывальнике, столовой, буфете… А еще и баня – всех нужно вымыть, так часто, как это необходимо… Они трут и трут линолеум, того и гляди до дыр протрут, и не дай бог, чуткое обоняние старшей медицинской сестры, легендарной Лолиты Георгиевны, «ухватит» в коридоре «не тот» запах – опять все перемывать…

С другой стороны, все эти ее статьи были из какого-то старого времени, из старой «Комсомолки», они были обращены к какой-то «инстанции», или к каким-то институтам, которые уже перестали существовать – нормальному государству, реальному общественному мнению, ну и так далее.

Она писала новые главы о своем запорожском детстве, о юности. Она хотела включить весь этот очень большой материал в третье издание книги. Она хотела, чтобы книга заканчивалась циклом ее стихов. Но не успела это сделать. По крайней мере, пока не успела.

* * *

…Ехать до последней ее больницы мне было совсем близко.

Мы долго уславливались на конкретный день, я заходил в супермаркет рядом с домом, держа в руках ее список: сигареты, йогурты, конфеты (ей все это было нельзя), кусочек ветчины, какие-нибудь фрукты, заранее нужно было приготовить писчую бумагу и ручки. Иногда книгу. Какую книгу, Оль? В депрессии «детектив какой-нибудь», в маниакале или среднем состоянии – «что-нибудь из современного». Перебирая раз за разом лауреатов «Большой книги», я всегда откладывал их в сторону. Они не годились туда.

Потом я доезжал от Профсоюзной до Калужской, потом еще три остановки на автобусе, и шел асфальтовой дорожкой между жилых домов, вдыхая чистый воздух. Особенность интерната в том, что он граничит с огромным парком, высокие сосны растут прямо на территории.

Проходная с охранником, здесь тебя записывают в журнал.

Шел мимо корпуса, слушая возгласы и громкую музыку из открытых окон. Тут на втором этаже живут полные жизни и сил дэцепэшники, многие из них работают, у них свободный выход в город. Поднимался на лифте на пятый этаж. «Я к Ольге Владиславовне».

Если лежит и спит – плохой знак, депрессия, может быть, вообще не сможет говорить, а посещение займет максимум минут двадцать.

Если сидит на кровати, ждет, улыбается, целуется – хороший знак. Значит, еще и гулять пойдем. Будем долго собираться, одеваться, идти на ходунках по коридору, спускаться по пандусу, долго выходить к соснам и беседке.

На участке иногда можно увидеть белку.

…Мариничева жадно затягивается сигаретой, внимательно смотрит вокруг. К нам сразу подбегают попрошайки, она их властно отгоняет. Иногда про кого-то из больных рассказывает историю.

В основном, как всегда, спрашивает про меня.

Я – по привычке – тоже ей все рассказываю. Про все свои дела, про детей и друзей, про жизнь вокруг. Подбираю слова, чтобы не увлечься, иногда обрываю себя. Я хочу ее тоже послушать.

Но что у нее спросить?

«Как живешь?»

В тяжелом состоянии она, как всегда, спрашивает меня, сквозь слезы, которые с трудом подавляет, – скажи, но ведь депрессия кончится? Я же ведь вернусь?

В хорошем состоянии болтает всласть, описывая свои отношения в больнице, врачей, пациентов, рисуя все новые и новые сценки, характеры, иногда говорит о важном – как переосмысливает свое прошлое, как теперь относится к тому и к этому (коммунизм, любовь, религия и все такое прочее).

Я все время говорю ей – ты вернешься, ты будешь писать, ты напишешь новую книгу, новые статьи, то есть: если ты работаешь, значит, все в порядке. Я повторяю это как дятел, сто раз уже затверженный текст. Но дело в том, что это чистая правда.

Книга Мариничевой – это, конечно, то, что ее спасло.

Часть третья

Стыдные нелепые случаи

Хорошая старушка

Мы приехали на дачу – был Новый год и потом Рождество, и в какой-то из дней я решил прогуляться и зайти в церковь.

Когда я сказал об этом Асе, она удивилась:

– Рождество же вчера было. Там все закрыто, никого нет.

– А может, кто-то есть! – упрямо ответил я.

– Нет, ну ты можешь, конечно, прогуляться, просто я не понимаю, в чем смысл идти в церковь, если она закрыта. На службу ты идти не хотел, а тут вдруг такое упорство.

– У прогулки должна быть цель, – примирительно сказал я.

– А! Ну тогда понятно. Иди-иди.

Вздохнув, я начал собираться.

* * *

Я надел валенки, свою очень старую дубленку, купленную когда-то по дешевке в Стамбуле на рынке, я ее в Москве уже не ношу, только если грянет страшный мороз, надел шапку-ушанку с одной оторванной тесемкой – и потихоньку пошел. День был тихий, температура примерно минус три. Поселок был странно пуст, как будто вымер. Не лаяли собаки, не дымили баньки, камины, не мелькала в окнах случайная женская фигура, не прогревались моторы автомобилей, чтобы ехать немедленно за водкой, не гуляли розовощекие дачники, за все время пути я увидел одну какую-то кошку, и все.

В тот день у меня в голове немного гудело, и захотелось пройтись.

В сером влажном воздухе висели облепленные ледяными каплями ветки кустов, вдоль заборов иногда проблескивало солнце, и эти капли начинали светиться и слегка, почти неслышно позванивать.

Было безветренно.

* * *

Церковь у нас красивая – голубые купола (Рождества Пресвятой Богородицы), суровые лаконичные белые стены, в справочниках пишут – семнадцатый век. По легенде первую деревянную церковь на этом месте построил сам князь Тимашев, чья фамилия дала названье селу, потом возвели каменную, и вот сейчас она – пожалуй, единственное, что осталось от стоявшей когда-то здесь усадьбы. Усадьба в разные годы принадлежала разным людям: предводителям, заседателям, коллежским асессорам, купцам, но осталась только небольшая липовая аллея и выкопанный когда-то круглый пруд, да еще вот эта церковь. Остальное сгорело. Вернее,