Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Оля – как она мне рассказывала – лезла на стенку (в хорошем смысле этого слова) от этих едва заметных точек Татьяны Сергеевны, переписывала заметки по десять раз, пока не достигла желаемого идеала – абсолютно выверенной, чистой, точной и логичной газетной речи.

Все ее очерки того времени освещены этой верой в чудо педагогического творчества, в магию советского гуманизма и «доброго поступка».

И вот я читаю ее книгу – где каждая фраза абсолютно чистая в смысле языка, все имеет начало и конец, все логично, все литературно, все основано, как всегда, у нее, на длинных, немного книжных сложноподчиненных предложениях – и вижу, как ярко подчеркивает этот стиль распад ее внутреннего мира.

Когда вырезают аппендикс или ампутируют руку или ногу – это зримо, это понятно. Это вызывает естественное сочувствие. А вот когда ампутируется сердцевина личности, тогда безмолвный, безысходно отчаянный крик принадлежит только самому кричащему, и услышать его кому-то другому просто невозможно. Мне-то еще повезло: остаются буковки – хрупкая лодочка в океане бессмысленности. Я научилась и это скрывать под бодрой улыбкой, идя уверенной походкой. В первую депрессию в Ганнушкина два месяца подряд победно, лучезарно улыбалась на обходе с одной целью: выбраться отсюда и покончить счеты с этой жизнью. Жутко страдала при этом от своей неправдивости.

…«Счастливая, ты книгу можешь читать», – вздохнула одна девочка, тоже находившаяся в глубокой депрессии. Я не стала ей объяснять, что уже час держу открытой книгу на коленях, не в силах связать две строчки.

Мариничева заболела в 1981 году (так она пишет в книге), я тогда много с ней общался, но при этом ничего не знал. Это был первый приступ, до полусмерти напугавший ее родных – маму и сестру. Знали из нашего круга два-три человека – Фурман, Илья Смирнов, но они не хотели ни с кем это обсуждать, поэтому я узнал о болезни только в тот момент, когда Оля мне позвонила и попросила приехать в Ганнушкина, что-то привезти. Не помню, что именно: апельсины, может быть, книги. Тетради и ручку.

Больница Ганнушкина находится возле метро «Преображенская», потом еще нужно долго идти какими-то невыразительными переулками – помню, как мне было страшно, когда я туда ехал.

Сама фактура была мне, впрочем, хорошо знакома…

Два школьных каникулярных лета – в четырнадцать и в пятнадцать лет – я провел в детской психиатрической больнице номер шесть, которая имела всесоюзный статус и располагалась на территории бывшей больницы имени Кащенко (сейчас – Алексеева), в «легком» 15-м отделении для заик (коим я и был) и для ребят с разными не очень тяжелыми девиациями, неврозами и прочими вещами, которые не мешали их интеллектуальному развитию. Некоторые, впрочем, проводили там месяцы, а то и годы, и учились в больничной школе. Там мы и познакомились с Фурманом.

Может быть, поэтому именно меня – среди прочих – Мариничева выбрала для больничных посещений – когда сама попала, как говорят в русском народе, «в дурку».

И вот я увидел тетеньку в грязно-белом халате, достающую привычным движением из бокового кармана особый больничный ключ для дверей, увидел этот огромный забор, решетки на окнах, увидел «гостевую», где ходили по стенке странные женщины, часть из которых говорили сама с собой, а часть немедленно стали подбегать ко мне и клянчить курево, – и совершенно не испугался и не смутился, я это все примерно так и представлял, особый запах больницы хорошо помнил и, увидев Олю впервые в такой ситуации, попытался улыбнуться и ее успокоить. Скоро, мол, будешь дома.

– Вот видишь… – грустно улыбнулась в ответ она. – Как все получилось. Тетради и ручки привез?

Пожалуй, это главное, что ее интересовало.

* * *

«Клуб при редакции», как я уже говорил, был большой частью Олиной жизни, но все-таки сама она была уже взрослая женщина, корреспондент и все такое, у нее были статьи, мужья, командировки, вечная редакционная борьба прогрессистов с консерваторами – а у нас не было пока ничего. Только эти не очень частые встречи в редакции, долгие прогулки и разговоры после них. Однако для многих из нас (а может быть, и для всех) этот клуб стал началом всего. Ну, по крайней мере, это был какой-то невероятный «скачок в развитии», буквально прорыв из замкнутой, отчужденной и довольно одинокой подростковой жизни – в иное измерение.

…А делала тогда Оля простую вещь – говорила с каждым.

Говорила так много, так подробно, так глубоко, что поначалу мне все время чудился в этом какой-то подвох; потом я понял, что это ее собственная потребность.

Она тратила на эти разговоры с нами (при всех своих статьях, мужьях, свиданиях, командировках, дежурствах и прочем) какие-то немыслимые часы, эти страстные диалоги могли кончаться утром, а могли и начинаться утром – с ее телефонного звонка.

Она задавала вопросы. Она проникала в тебя так глубоко, что ты, не в силах устоять против этой страсти, выговаривал себя всего – вместе с ней ты обсуждал каждую деталь настроения, улетал в будущее с какими-то своими нелепыми фантазиями, выслушивал ее строгие нравственные проповеди и хохотал вместе с ней над какими-то глупостями.

При этом она вовсе не была в этом общении «скромным хорошим человеком», и даже не стремилась казаться. Она была эгоистична, капризна, заставляла мальчиков всюду ее сопровождать, бегать в магазин, отвозить какие-то посылки или пакеты, ну и так далее.

Некоторые девушки, которые помнят Мариничеву молодой – на факультете или в редакции (сейчас им всем за семьдесят, если они живы), вспоминали иногда о том, как она «ужасно одевалась» и «какой у нее был провинциальный плохой вкус». Мне кажется, в них говорила некоторая ревность – понятно, что уже тогда она была яркой, такой яркой, что рядом с ней было нелегко оказаться на свету, все уходило в тень; для меня же, напротив, Оля была первой, кто открыто показал мне вообще, что такое женщина: как женщины одеваются, красятся, подбирают наряды к тому или другому случаю, бросают их на стул, когда приходят домой, ну и так далее. Я от этого всего был в каком-то изумлении – постоянно. Все эти яркие цвета, шелковые шарфики, огромные шляпы, обтягивающие узкие юбки, домашние пеньюары, модные очки на пол-лица, вся эта живописная, может быть, и слегка чрезмерная красота – были для меня первым опытом. Самым ценным поэтому. Какой