Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

О квартире на Таганке здесь мало – «грязные купола церквей», которые видны из окна, его шутка насчет того, что «может, и венчаться пойдем?», четко передающая отношение к формальному браку того поколения.

Отношение родственников – противоречивое, от напряженности матери, Евы Израилевны, до искренней дружбы с братьями и кузенами Рахили.

Ну и самая главная линия – Шура Иванов робеет в отношениях с Рахиль, потому что она умна, образованна, невероятно начитана, но главное – она взрослее, сильнее духом, умнее его.

Мне запомнилось в тетрадях еще и другое – как сам автор книги, дядя Лева, через много лет приходит на Таганку, чтобы расспросить о своем отце.

После размена жилплощади и переезда Друяновых на Ждановскую лишь два человека из большого клана Гордонов и Кажданов остались на Таганке: Марахита и Мара. Марахиту я уже успел расспросить, но Мара долго не хотела видеть меня: она переживала тот факт, что в старинное семейное гнездо вторглись соседи, и винила в этом Друяновых, я же для нее был – человек друяновский. Чуть ли не целый год я договаривался с Марой о встрече – да, да, именно год потребовался мне, чтобы немного растопить лед телефонными звонками, и можно понять, почему я нервничал, когда, наконец, поехал на Таганку, когда шел мимо старых деревьев по тихой, сырой от ноябрьских дождей Большой Коммунистической улице, когда стоял перед дверью со старинной медной табличкой, на которой было выгравировано: «Докторъ Гордонъ». Меня тронуло то, что табличка по-прежнему висит, и даже вычищена. Я осмелел и позвонил в дверь.

Это чувство мне было очень понятно (хотя в квартире той я никогда не был). Как его назвать?

Трепет? Нет.

Горечь?

Тоже нет.

Это чувство близкого родства, хотя людей этих, в отличие от Льва Александровича, я не знал и не видел – родства с той семьей, которой больше нет. И в которой, как ни странно, теперь есть я.

* * *

Помню, я лежал на диване и тупо смотрел вверх. Взгляд мой упал на какой-то случайный предмет, который был засунут на самую верхотуру – на верхнюю полку книжных стеллажей. Под потолок.

Возможно, это была совершенно никому не нужная вещь – то ли пионерский горн, который мне подарили на свадьбу, то ли, знаете, такая плотная коробка из-под обуви, которую используют «для чего-то еще»: например, обклеивают красивой цветной бумагой и держат в ней подарки или мелочи. Возможно, это была еще какая-нибудь другая «штука», которая случайно украшала наш быт, а теперь пылилась под потолком. Поскольку больше поставить ее было некуда, а выбрасывать жалко.

И вдруг мне пришла в голову странная мысль: вполне возможно, эта «штука» переживет меня. Вот эта коробка из-под обуви или этот пионерский горн.

Ведь если «штуку» долго хранить, держать в комнатной температуре, если ее не выбросить, а она состоит из молекул, которые, в отличие от моих собственных молекул, имеют шанс не умереть, не распасться… Ну теоретически молекулы эти могут жить сто, двести, пятьсот лет. А я нет.

…Я пытался вникнуть в то, почему бог дал всем этим «штукам» счастливую возможность столь долго быть, существовать, занимать свое место в пространстве. И еще думал о том, почему в книгах (а именно они занимали практически все пространство этой комнаты, моего кабинета) человек все-таки не может сохраниться, даже если захочет. Все-таки человек – это не книга, увы. Человек – это его слова, его тепло, его запах, его присутствие, его эманация, это физика и химия его тела, его мыслей. У Аннинского почти получилось все это передать. Но только почти.

Слава богу, Ася позвала меня в этот момент обедать.

* * *

Шло время, появлялись все новые и новые книги, эта запретная «полка», где стояли не разрешенные к печати в советское время тексты, все удлинялась и удлинялась. Мы перестали читать тетради. Да и сам автор был занят новыми семейными преданиями – он писал историю сестер Александровых, одной из которых была его мама, Ханна, он писал семейную хронику своей жены Александры Николаевны, перед ним открылись двери университетов и кафедр, он ездил по всему миру. Открытие, данное нам всем, читателям «Жизни Иванова» как бы случайно, постепенно заволакивалось дымом времени (если говорить красиво). Потом…

* * *

Шла страшная весна 2022 года. Я перечитывал тетради заново – какими-то кусками.

В последней тетради, она называется «Крик совы», есть неожиданный разговор с первой женой Шуры Иванова, Татьяной Портновой.

Она возвращается в Москву после ареста и ссылки, без вещей, без денег. И рассказывает Шуре о том, что с ней было.

Эпизод называется «Звонок Татьяны».

Узнал ее сразу, едва услышал:

– Саша?

И прежде, чем успел ответить, она, не останавливаясь, заговорила в трубку:

– У меня все в порядке! Я вернулась, у меня все в порядке, слышишь? Я ведь еще в ноябре прошлого года вернулась, но не смогла устроиться в Москве и уехала опять в Уфу. А теперь я устроилась и на работу, и с пропиской! Я теперь… Саша… я могу встречаться с людьми! Я… мне трудно все это рассказать по телефону…

Татьяна появилась минуты за две до девяти. Пока она медленно подходила, изучал как бы заново ее худенькую фигурку, чистый, выстиранный воротничок блузки из-под старенького жакета, голубую косынку на волосах… и тут вздрогнул: Татьяна была совершенно седая.

Медленно шли по Бережковской набережной. Темнело.

– Расскажи, что с тобой было, Таня. По порядку, ладно? Как тебя взяли? Я слышал, что это было на юге, в санатории?

– Да, я отдыхала в Хосте, – тихо заговорила она. – Был праздник, ноябрьский, я легла на веранде, время послеобеденное, мертвый час. Появился директор санатория и говорит: вас спрашивают какие-то люди. Я надела сарафан и пошла, думая, что это военные, от Громова, моего мужа… Но когда они стали удостоверять мою личность, я поняла. Я… пыталась не отдать им… мой партбилет…

– Говори, говори.

– В Симферополь меня повезли в легковой машине, – продолжала она после паузы. – А из Симферополя в Москву я ехала в общем вагоне, с уголовниками. Я была все в том же сарафане, курортном… На Лубянке меня спросили: «Ну, Татьяна Николаевна, расскажите нам о своей контрреволюционной деятельности». Я говорю: не знаю, что рассказывать. – «А вы подумайте». – Я говорю: вы хоть подскажите мне, в каком направлении мне думать… Тогда они наконец вынули протоколы дела, и я поняла, чего от меня хотят. Со мной в аспирантуре училась женщина, бывшая троцкистка, и