Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Гром грянул 16 августа с третьей страницы газеты «Правда» и звучал так: «Фальшивый фильм». Еще ладно бы – подписная статья, а то редакционная; значит, похороны – по первому разряду. Все утро статью изучали в коридорах и закоулках Мосфильма. Определяли, кому к чему готовиться. Сгорели прежде всего авторы. Авдеенко в первую очередь. Об этом свидетельствовал первый же абзац статьи: «Картину “Закон жизни” можно было бы счесть просто одной из плохих картин, выпущенных за последнее время, если бы не некоторые особенности этого фильма. Автор картины А. Авдеенко взялся трактовать о законах жизни, поучать молодежь… Но фильм, если выражаться точно – есть клевета на нашу студенческую молодежь. Авторы изобразили вечер выпускников в институте, как пьяную оргию… И по фильму, ни администрация института, ни общественные организации, ни сами студенты не прекращают этого безобразия. Где видели авторы подобные сцены?..»

Да, сценарист шел по делу явно первым. А дело было крупное. «В конце фильма авторы нехотя разоблачают главного героя Огнерубова, тем самым пытаясь приспособиться к нашей советской действительности, затушевать подлинное глубоко вредное существо картины. Но они просчитались…» Формулировки явно требовали крови. И обильной. …Начались собрания. Их было несколько, а решающих – два: 28 августа фильм обсуждали на бюро райкома партии и 30 сентября – на общестудийном собрании. Директор труппы (или, как он тогда еще назывался – пом. по актерам [это и был Шура Иванов. – Б. М.]) – счел необходимым выступить на обоих. Не как пом. по актерам, разумеется. А как рядовой член партии, который не может молчать. Запись этих двух речей полностью не сохранилась, но по предварительным наброскам можно восстановить модель, которая, разумеется, варьировалась в зависимости от состава аудитории. Приблизительно так: – Товарищи! Факт выпуска этого фильма – позорное пятно на нашем орденоносном коллективе и в первую очередь – пятно на нашей парторганизации! О самом фильме я много говорить не буду – о нем все сказала «Правда». Фильм фальшив и вздорен. Огнерубовщина не разоблачена, а просмакована, ее разоблачение пристегнуто формально и никого не убеждает. И вообще, вся эта половая проблема, как правильно сказал здесь Мачерет, высосана из пальца левой ноги. А главное – смещены все акценты; а раз смещены акценты, значит, получилось неправильное обобщение, а неправильное обобщение есть искажение действительности! Вспомним, товарищи, что говорилось о коммунистическом воспитании молодежи на Восемнадцатом съезде партии. Какие задачи поставил съезд перед художниками? Изучать жизнь! А не подбирать букет «душистых фактов»! В данном же случае и режиссеры, и автор такие душистые букеты искали! Я хочу сказать, что фильм «Закон жизни» плох не только от сценария. Он еще усугублен ложной режиссерской трактовкой. Поэтому вопрос следует ставить широко. Речь идет не только о том, что кто-то там-то и там-то ошибся, но о положении на студии. Статья «Правды» касается не только данного фильма, а всей нашей художественно-производственной политики, нашей партийной бдительности в вопросах искусства. Где контроль? Нет контроля! Нет настоящего идейно-художественного контроля ни при сдаче картины, ни в ходе ее производства. Есть узкий профессионализм, есть замкнутость. Каждый возделывает свой индивидуальный огородик, каждый предлагает какую-нибудь мелкую поправочку по своему «профилю», только чтобы застраховаться. Запускаем сырые сценарии, а потом латаем их, как холодные сапожники! Ведь самое постыдное в этой истории с «Законом жизни» – это заключение сценарного отдела! Холодные сапожники, вот кто они такие! Творческая секция бездействует. Принципиальной критики нет, настоящих споров нет. Кукушка хвалит петуха и ждет ответного захваливания, по Крылову. Малейшая критика вызывает личную обиду. Что это за стиль?! Я приведу другой пример, товарищи, – фильм «Два командира», на котором я был чем-то вроде пожарника и спасателя. Был вопреки желанию, ибо я всегда выступал против запуска этого сценария. Но раз уж дирекция меня послала – держал группу словом и силой. Так вот: критиковали режиссера. Говорили. Предупреждали. Какова была ответная реакция? Абсолютное игнорирование распоряжений дирекции студии! Любое решение художественно-творческих вопросов превращалось в многодневную дискуссию. Причем – со спекуляцией большими именами. С обвинениями, что «все вредители». Со скандалами и истериками.

Ну и так далее. Тезисы речи Шуры Иванова на партсобрании его сын нашел или реконструировал, неважно. Важно другое: это я оборвал цитату, Аннинский не оборвал ее ни разу, нутром и сердцем чувствуя, что обрывать ее нельзя, потому что в его книгу, которая вся – объяснение в любви своему погибшему отцу, вшита и эта его речь на партсобрании – безжалостный, абсолютно честный документ. Потому что отца невозможно было понять вне этой речи (как и многих других его речей) – и, только соединив все вместе, все слои, грани, кристаллы его жизни: гражданскую войну и брата-белогвардейца, бесконечные партийные «чистки», через которые он прошел, его женщин и его любовь, его уход на фронт и смерть, – можно было его «восстановить».

Именно эта попытка гигантской «реконструкции человека» поражала в тетрадях. Я тогда это не очень понимал.

Понял позже.

Первая «чистка» Шуры Иванова, еще 1925 года, во «втором МГУ», описывалась так.

Рассмотрение было назначено на 6 часов вечера. Небольшая аудитория заполнилась до отказа. Около кафедры за столом расположились Какаулин, Любимов и Потоцкий. Какаулин звякнул колокольчиком и поднялся.

– Начинаем работу, товарищи! У нас на повестке дня один вопрос: разбор дела Иванова Александра. На студента третьего курса Общественно-Экономического отделения Агро-педфака, члена РКСМ Иванова подано заявление, что он пребывал в рядах белой армии и при поступлении в ВУЗ и в комсомол это пребывание скрыл. Подавшие заявление товарищи Аносов, Барашников, Глазков, Мякотных, Селезнев и Холин просят исключить Иванова из рядов РЛКСМ как служившего в белой армии и имеющего связь с белогвардейцами в настоящее время. Заявлений подано два. Зачитываю их…

Вдруг вспомнил Глазкова! Это ж гимназист филоновский, второклашка! Вон сидит теперь, глаза отводит! И не узнать его: черная косоворотка, пиджачок…

– Желая установить факты, – продолжал между тем Какаулин, – я просмотрел анкеты, которые Иванов заполнял при поступлении в ВУЗ и комсомол. Там о пребывании у белых не говорится ничего. В анкетах сказано, что Иванов сын крестьянина. Теперь выясняется, что он сын учителя. Значит, он скрыл свое истинное социальное происхождение.

Какаулин переждал шум и сказал:

– У меня есть предложение заслушать самого Иванова. Нет возражений? Слово имеет член РЛКСМ Иванов.

«С чего начинать, с рождения или с семнадцатого года?» – успел подумать и вдруг неожиданно для себя самого, едва встав, сорвался, шарахнул по столу кулаком и закричал:

– Брехня эти заявления!!

Услышал, что зал притих, и пришла уверенность.

– Не был я у белогвардейцев! В Ростове в девятнадцатом году был, пацаном четырнадцатилетним, по