Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Он искренне (я бы сказал, истово) продолжал считать, что эта книга «не для чужих глаз», что посторонним там делать нечего. Что эта книга только для родственников, для дочерей, для их детей, для сестры Алены и ее семьи, для братьев Шуры Иванова и их семей. На этом предполагаемая аудитория и заканчивалась. Всего он сделал первоначально девять или десять экземпляров. И все.

«Жизнь Иванова» таким образом была опрокинута куда-то туда, в будущее, в жизнь новых поколений; но, даже отрезанная от читателя, книга вела свою, полуподпольную, партизанскую, катакомбную (как и весь остальной самиздат) жизнь.

Ее нельзя было предложить ни в один толстый литературный журнал – и не только по цензурным соображениям, такого объема текст туда невозможно было бы засунуть и просто технически (потом появился, конечно, прецедент с «Красным колесом» Солженицына, но это было уже потом). Резать, давать «главами» было бессмысленно, исчезал основной принцип книги: о священном статусе любого документа, любой записки, любого черновика, любой «речи на партсобрании». Исчезало само дыхание книги, исчезало вообще-то главное. Потом, уже в девяностые, «Вагриус» издал «Жизнь Иванова» в сокращенном (в три раза) виде. Аннинский считал этот опыт неудачным.

Он неоднократно (после «тетрадей») возвращался к домашнему переизданию «Жизни Иванова»: сначала был долгий, многолетний, мучительный процесс электронного набора и вычитки, переноса на дискеты, на диски – в общем, на электронные носители, сканирования картинок, внесения правок, дополнений и изменений, книга была издана в красивом красном переплете, сначала в двух томах, потом в трех, в еще более «идеальном», «вычищенном» виде – но это всегда было очень строго посчитанное количество экземпляров, именных экземпляров, и оно практически никогда не менялось.

* * *

…При том, что не только я, конечно, но и многие другие люди наверняка говорили дяде Леве, что это – удивительный текст, гигантского масштаба именно в смысле литературы, по своей фантастической детализации эпохи, по своему главному, очень личному стержню, что его обязательно надо печатать как книгу, как роман, – но Аннинский пожимал плечами и уходил от разговора.

Причины были, конечно, совсем не «внешние», то есть соображения цензурные или технические. И цензурные, и технические постепенно отпадали.

Но были и другие.

Книга была, конечно, невероятно откровенной, иногда до пронзительности. Ну а как иначе?

Как отделить то, что «можно рассказывать про отца», от того, что «нельзя рассказывать про отца»? Будет нарушен главный определяющий принцип – честность, правда характера и эпохи, в каком-то смысле страстная и любовная, но безжалостность, и вместе с тем полное безоговорочное его принятие.

Принцип, который до сих пор не до конца, не вполне утвердился в нашем сознании – ведь мы всегда хотим отделить те «части» наших предков, которые нас устраивают, от тех, которые не устраивают, или предъявить им счет, дистанцироваться или окружить их судьбу некой легендой, упаковать и укутать. Аннинский не делал ни того ни другого.

* * *

Одновременно с тем, как Лев Александрович закончил «Жизнь Иванова» (ну примерно в это же время), вышел на экраны «Солярис» Тарковского. «Солярис» быстро стал популярной классикой, о книге Аннинского публика узнала значительно позже, да и узнала ли она вообще?

Два автора, Тарковский и Аннинский, которые в свое время могли встречаться в квартире на Таганке, в «доме со львами», где когда-то жила Асина бабушка Рахиль Гордон, ее дочь Елена Александровна, где в тридцатые годы часто бывал Шура Иванов – выпустили в свет вещи, неизмеримо далекие друг от друга и чем-то очень близкие по смыслу.

Как в «Солярисе» мыслящий океан посылает герою оживших персонажей из его памяти, воплотившихся в странное, но живое вещество (их можно трогать, с ними можно общаться, даже спать с ними), так и в книге Аннинского есть не просто «образ отца», а сам отец, со всеми подробностями его существования. Аннинский растворяется в отце настолько, что теряет границы своей личности.

Он настолько вместе с ним, что порой это даже страшно.

Он настолько внутри него, что порой это просто фантастично и непредставимо.

Конечно, и тогда, даже в официальной советской литературе, существовали большие мастера, прекрасные книги (Валентин Распутин, например, или, с другой стороны, Юрий Трифонов). Но…

Аннинский категорически не хотел становиться в этот ряд. Не хотел идти со своим текстом внутрь «советской литературы» (тем более он прекрасно знал эти отношения, эту кухню, он сам был ее поваром). Нет – он стыдливо и бережно хранил свою «слишком откровенную» книгу за семью печатями, в недоступном семейном шкафу.

…Точно так же, как нам становится физически страшно, когда мы видим маленького ребенка в «Солярисе», который бежит по длинному коридору «космической станции», топоча босыми ножками, или когда мы видим вновь материализованную женщину, которую раз за разом посылает Океан, несмотря на все попытки героя ее уничтожить, – мне иногда становилось отчасти страшно, когда я читал некоторые страницы «Жизни Иванова». Я не понимал, как сын может так любить отца, так в него перевоплотиться.

Как может личная, человеческая задача быть настолько огромней задачи «художественной» или «исторической».

Отец ушел на войну и погиб, когда Леве Аннинскому было девять лет. Прожив свою жизнь без него, он не смирился с этим отсутствием.

* * *

Связь Аннинского с Тарковским отчасти родственная. Александр Витальевич Гордон – друг и соученик Тарковского по ВГИКу, из многочисленного клана Гордонов, к которому принадлежала и Рахиль Гордон. Так вот, Саша Гордон стал мужем сестры Андрея Тарковского, Марины.

Все они были знакомы через квартиру на Большой Коммунистической улице, в «доме со львами», где жили Гордоны.

Эта квартира – ключевая часть общего семейного мифа, к которому всегда возвращался Лев Александрович во время всех без исключения семейных застолий, на которых мы бывали. Особенно во время дней рождений – своего, своей жены Александры Николаевны, своей сестры Елены Александровны, своих дочерей – Маши, Насти или Кати. В длинном доме на Удальцова, в тесной трехкомнатной квартире, где он прожил большую часть своей жизни, или на даче в Переделкине, под соснами и солнечным светом – он всегда говорил нам об этом.

* * *

Об этой квартире сначала рассказала мне Ася. Это была даже некая инициация, в самые первые месяцы нашего романа – мы зашли на Большую Коммунистическую улицу, поднялись на лифте, и постояли у двери с еще сохранившейся медной табличкой «Доктор ГордонЪ». Доктор Гордон, когда-то переехавший в Москву из российской провинции, стал главврачом московской больницы для бедных. Она и сейчас располагается в