Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

вот она показала, что существует заговор старых большевиков против советской власти, и назвала двадцать три человека. Я была двадцать третья, мне инкриминировали недонесение. Я едва узнала эту женщину на очной ставке, так она переменилась… Потом меня поместили в одиночку. Я почти не спала, – если засыпала, мне снился ты, Саша, тогдашний, таганрогский. И я во сне все доказывала тебе, что я невиновна…

Я дочитал эпизод до конца, оторвался от тетрадей. Ася сидела за компьютером в соседней комнате. Я встал и пошел сказать ей. Знаешь, сказал я, я читаю это через сорок лет, и это так написано…

У меня перехватило горло. Я заплакал и долго не мог прийти в себя.

– Прости, Ась… Не могу говорить.

В эти дни – весной двадцать второго года – со мной часто бывали эти срывы. Ну а хотел я сказать, собственно, что написано это как будто про нас, ныне живущих.

И вот еще что.

…Взгляд Аннинского на русскую историю, выраженный в этой книге, не был ни советским, ни антисоветским, и это было поразительно для нас, первых «посторонних» читателей семейной саги, – он описывал страшные и грозные события войны и предвоенной поры с точки зрения отдельного независимого человека, который живет внутри этой раскаленной огненной лавы и движется вместе с ней к своему концу.

Но вот какая беда – лава продолжает двигаться. И мы вместе с ней.

* * *

Идеи Аннинского никогда не были «общим местом» он всегда этого чурался. Избегал. Помимо «Жизни Иванова», он потом, уже в другие годы, написал еще несколько таких семейных эпопей. О героях, которые совершают самый главный подвиг – просто живут.

Да, эти книги описывают историю с какой-то совсем новой, парадоксальной для нас точки зрения: эта точка зрения лежит вне идеологии и вне партийной и политической «правды», «окончательной истины». Но когда-нибудь мы к этому взгляду на историю как на самодостаточное движение, наверное, придем.

…Просто мне эта мысль Льва Александровича об имморальном, внечеловеческом движении «лавы» никогда не была близка. Мне всегда хотелось, чтобы лава остановилась, чтобы стала перегноем и черноземом. Чтобы в ней выросли зеленые росточки. Но она все течет и течет, все накаляется и накаляется – русская лава.

Я хорошо помню то место из «тетрадей», где он, описавший весь ужас партийных «чисток», арестов, таких как арест Татьяны Портновой, говорит вдруг: все это было, наверное, необходимо для того, чтобы страна «ощетинилась» (до сих пор помню это слово), чтобы ее кристаллическая структура стала более жесткой, чтобы все мягкое, нежное, слишком доброе и слабое она из себя исторгла.

Нет, я не согласен и никогда не соглашусь, но и сейчас – спорить не буду…

* * *

Шли годы. И каждый раз на очередном застолье дядя Лева произносил тост за Шуру, за Ханну и Рахиль и за Таганку. Каждый раз он говорил все медленнее, и каждый раз глаза его все быстрей наполнялись слезами.

Его окружали прекрасные дочери – Маша, Настя, Катя, прекрасные внучки, внуки и зятья, семья росла, однажды в Переделкине, где мы отмечали какой-то день рождения, он наклонился ко мне и вдруг с какой-то веселой иронией прошептал из Пушкина:

– Вот так, предполагаем жить, и глядь, как раз умрем…

И весело засмеялся.

Но ему довелось жить долго и пережить самых любимых своих людей. Стала терять память Александра Николаевна. Он бережно за ней ухаживал, и было видно, как внутри неотвратимо растет его горе.

Умерла от рака старшая любимая дочь Маша, блестящий переводчик с французского, художник, педагог, старшая в семье, его опора.

Это были тяжелые похороны.

Надо еще сказать, что дядя Лева не принял новые времена. Да, открылись новые возможности и для него – он много, как я уже сказал, ездил по миру, вел циклы документальных программ по каналу «Культура» (теперь вся страна узнала, какой он блестящий, удивительный рассказчик), он читал лекции, чего прежде не было, он писал, наконец, все что хотел. И все же новые времена он не принял.

Если говорить коротко, девяностые в каком-то смысле были ему не просто чужды, а даже в чем-то ненавистны.

Конечно, ему хватало и вкуса, и интеллекта не становиться под знамена какой-то партии, какого-то политического «движения», но то, что одно из «движений» абсолютно подавило другое, его никак не устраивало.

А может быть, дело было в другом.

Просто, как мне кажется, он чуть ли не первым из нас понял, как в новой реальности съеживается общественный масштаб того, чем он так страстно занимался всю жизнь. Масштаб литературы.

Да, это принять ему было трудно.

…Но возможна и третья версия.

Он рано понял, что холодная гражданская война рано или поздно превратится в горячую и в этом качестве невероятным камнем ляжет на плечи будущих поколений. Мы этого не понимали – а он уже да. Понимал. Кроме института, его основным местом работы стал журнал «Родина» (хотя он остался в редакции «Дружбы народов», вел персональную рубрику, каждый четверг появлялся на редколлегиях). Там, в «Родине», он однажды написал рецензию на мою биографию Ельцина. Она называлась «Повезло России с Ельциным?». В ней явственно ощущалась его внутренняя полемика (в моем лице) со всеми демократами. Но лично мне его логика и его мысли и без рецензии были всегда понятны.

* * *

Рядом с новой редакцией «Дружбы народов», на пересечении Кржижановского и Профсоюзной улицы, было итальянское кафе, где мы отмечали какой-то из семейных юбилеев. Лев Александрович заторопился домой, он всегда торопился домой, к своему письменному столу, и мне поручили посадить его в такси. Было уже холодно и темно.

Я подал ему пальто и сказал, что обязательно должен вызвать ему такси.

Он сделал огромные глаза и сказал, что поедет на трамвае до «Университета», что это гораздо легче и удобней.

– Но Лев Александрович!

– Я ненавижу такси! – вдруг громко сказал он. – Неужели ты не понимаешь, мне так легче!

И выбежал на улицу.

Вдруг я подумал, что жить в этом мире ему действительно стало не очень легко. Он прекрасно освоил компьютер, с расширениями и форматами, с электронной почтой и конвертацией ему помогали дочери и зятья, он по-прежнему много работал, писал, но что-то было уже не так.

Что-то сдвинулось.

…После его смерти на Удальцова, в соседней квартире, случился пожар. Огонь перекинулся на квартиру Аннинских. Заливали пожар пеной. Потом делали ремонт.

Пострадала библиотека, рукописи, какие-то записи. Пострадал, короче говоря, весь архив Аннинского. Кое-что уже не восстановить.

Но главная его книга все же не пострадала. Ее уже нельзя