Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Нет, мы не были «борцами за правду» – есть такой диагноз в психиатрии. Мы были мечтатели и пересмешники. Маршируя возле обкомов партии, скандировали: «Да здравствует наука, технический прогресс и мудрая политика ЦК КПСС!»…

А милиционеры, торжествующе добавляет она, ничего не могли с нами сделать! (Ну конечно, могли.)

Да, это были мечтатели и – добавлю от себя – отчасти психоделики, только без специальных веществ.

Конечно, левацкая крамола в конце шестидесятых – начале семидесятых была не менее опасна любой другой – христианской, почвеннической, правозащитной, «социал-демократической». В принципе, все эти люди ходили под одним и тем же всевидящим оком. И под дамокловым мечом.

* * *

…У Оли была, конечно, очень сложная личная жизнь, что уж тут говорить.

За одним великим и талантливым педагогом следовал другой, снова и снова появлялись на страницах газеты огромные статьи, посвященные каждому из них, вспыхивал короткий, но бурный роман, и затем – болезненные расставания.

Они все были разные – один был либералом и демократом, другой – мистиком, православным патриотом и почвенником, третьего – который был фанатом трудных горных походов – посадили за «преступную халатность» (автобус упал в горах в пропасть, погибли дети). Потом вменили и педофилию.

Каких убеждений придерживался этот последний, не знаю.

Оля все дальше и дальше погружалась в эту метафизику, в утопизм педагогики, в мистику гуманизма, а главное – в мир этих чудовищно сильных личностей, которым она отдавалась вся, без остатка.

И каждый шаг туда – был шагом, в общем-то, к какому-то краю.

Нет, я уверен, повторяю я про себя эту бессмысленную мантру, что лучше бы она писала рецензии, ходила в театры и в ЦДЛ, Сарнов – Рассадин, Белов – Распутин, Трифонов – Астафьев, вот это все. Но нет. Вскарабкаться на крышу газетного киоска на рассвете и петь песню, обнявшись с друзьями, сделать из этого глобальную идею – это Оля выбрала сама.

* * *

С другой стороны, я, конечно, совершенно не могу представить ее вот в этой роли – типичной московской дамы семидесятых и восьмидесятых годов. Прежде всего потому, что, конечно, Мариничева – если говорить всерьез – действительно была великим собеседником и педагогом. И этот ее всепроникающий и тотальный диалог, который она вела с нами, был, собственно, ее главным призванием.

Фурман как-то раз попробовал записать на магнитофон один такой разговор с Мариничевой, застенографировал и потом сделал его распечатку – получилось плотные сорок страниц текста.

Ни в какие социальные рамки (журналистика, литература, что угодно) – этот ее «бесконечный диалог», конечно, не вписывался.

М.: Вот сейчас идут митинги и демонстрации у телецентра в Останкино, и я могла впервые в чистом виде наблюдать там тип людей, которые считают себя сейчас коммунистами или являются поклонниками коммунистических идей. Что меня поразило? Меня поразила практическая бессодержательность их речей: огромное количество заклинаний, эмоциональности, поэзии, каких-то почти ритуальных размахиваний флагом, как на демонстрациях, и при этом какой-то экстаз – и я поняла, что эти люди объединены прежде всего не какими-то сознательными политическими интересами… И еще я подумала, что коммунизм в России – это скорее психическое состояние.

Уже в самом конце восьмидесятых она вновь позвонила и попросила меня приехать в больницу, но уже в Центр психического здоровья на Каширском шоссе.

Просьбы были те же – бумага, ручки, «какую-нибудь книжку», может быть, немного фруктов.

Это было совершенно другое по устройству место – «Каширка». Вокруг длинного одноэтажного корпуса (у каждого отделения – свои двери, свой дворик), располагался сад, здесь были яблони, рябина, кусты боярышника и огромные садовые цветы, названия которых она всегда знала точно. Если она попадала сюда вдруг летом или осенью – это была просто красота. Стояли лавочки, и можно было гулять в саду с родственниками. Мы с ней тоже гуляли. Она говорила: «приехал брат».

Поразило Мариничеву здесь и еще кое-что – в главе «Тамара Георгиевна» она пишет:

Она же спасла меня от этой больницы, сказав, что это место не для меня, и посоветовала нам с мамой пробиться в Центр психического здоровья, что мы и сделали… Докторица, принимавшая меня в Центре (на Каширке. – Б. М.), не понимала тривиальных вещей, утверждая, что нет никакой разницы между Ганнушкина и этим Центром – только стены другие: финская мебель, французские гравюры. Так в этом вся и суть! Окружающая больных материальная среда – это же очень важно, если не самое главное! А самое главное: в Центре меньше нагрузка на врачей, они ведут всего по семь человек каждый. Центр – элитарное лечебное заведение для больных нашего профиля. Едва я перешагнула порог своего нового отделения – и с меня слетела депрессия. Хотя тут же начался опять маниакал… Но общество там, на Каширке, собралось изысканное!

Постепенно ритм жизни Мариничевой как-то успокоился.

Попадала она в свое третье отделение на Каширке два раза в год.

Пару раз (не больше) сюда привозил ее я. Обычно она справлялась сама, сама созванивалась с лечащим врачом, сама вызывала такси или просила подвезти до больницы какого-то друга или подругу, родственников.

Проводила в больнице недели две, может быть три, там ей помогали снять острое состояние. В девяностые, как говорится, услуга стала платной.

В целом все было очень устойчиво – деньги были для нее вполне посильные, врачи были хорошие: и уход, и персонал, и живопись на стенах, и мебель, и кресла – все это «третье отделение» стало для нее практически вторым домом. Она перенесла сюда свою картину, которую когда-то сама нарисовала маслом – под руководством тогдашнего мужа, который очень этим увлекался: темный вечер, горит окно в доме, на первом плане куст рябины или боярышника с красными сочными ягодами, зимний снег, крупные снегири. Я очень любил эту картину. Теперь она висела в больнице.

Однажды она мне весело сказала: «Слушай, я наверное здесь и умру, как ты думаешь?»

Оля жила с мамой, Раисой Федоровной, воспитавшей двух красивых умных дочерей – Олю и Лену. У Лены все было в порядке с душевным здоровьем: полноценная семья, любящий муж, двое детей и так далее. Она талантливый переводчик с украинского.

Оле же требовались постоянный уход, постоянная забота – и они жили с мамой вместе, на Стартовой улице. В Медведкове.

* * *

У меня очень ясно стоит перед глазами этот обычный подъезд двенадцатиэтажной «брежневки» на Стартовой, с грязно-зеленой кафельной плиткой по фасаду, этот двор с детской песочницей, эта хмурая улица, уходящая вдоль парка к кольцевой дороге, эти ларьки-магазинчики, куда она