Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

И главное – однокомнатная квартира, маленькая, немного захламленная книжками, картинками, какими-то мелочами, Мариничева их обожала – стеклянные шарики, игрушки, бусы, какие-то бессмысленные сувениры, да что угодно – но здесь все равно всегда было и уютно, и чисто. Мама спала на диванчике в кухне, содержала квартиру и саму Мариничеву в полном порядке – таблетки, конечно, давала по часам. Что, к сожалению, все равно иногда не помогало.

Почему я вспоминаю все это с какой-то тоской? Потому что свой дом, своя квартира была фундаментальным фактором существования Мариничевой.

Итак, общество здесь подобралось изысканное – почти сплошь интеллигенция. Покачиваясь на финских вращающихся креслах, мы вели неспешные, безумно интересные беседы. Тихая, кроткая, улыбчивая девушка Лена рассказывала, что она ничего не может есть, кроме хлеба и воды, потому что чувствует боль всех растений и животных, убиваемых человеком для пропитания. Ела только ради мамы и мечтала найти такого же человека, как она, который бы питался солнечной энергией и водой, уйти с ним жить в пустыню. Она понимала, что мечта ее практически несбыточна, и потому мужественно несла свой крест среди обычных людей, включая психушки, и лишь просила не посылать ее на кухню чистить картошку, ибо для нее это равносильно фашистским концлагерям, в которых с людей заживо сдирали кожу.

…Да, пожалуй, это был какой-то момент в ее жизни, когда все немного наладилось – был, собственно говоря, ее личный врач с «Каширки», Владимир Раюшкин[1], кандидат медицинских наук, с которым у нее тоже был диалог, чистая дружба, человеческие отношения – ему она могла позвонить в любое время, что уже само по себе неоценимо.

Да и он ее ценил, он понимал, что она – необыкновенный пациент.

Он писал о ней так (в «междусловии», помещенном между первой и второй частью «Исповеди»):

Ее жизнелюбие, торчащее и кричащее из каждой буквы «Исповеди» – очевидно. Говоря, что депрессия – смерть любви, Мариничева забывает, что в свою очередь любовь – смерть депрессии, а недостатком любви, как мы знаем, автор не страдает.

…Была если не денежная работа, то дело, что гораздо важнее в ее случае – статьи в ту газету и в эту газету, работа над новым текстом, черновики и варианты, книги, которые надо было быстро прочесть, телефонные звонки, которые были, пожалуй, едва ли не главной с какого-то момента частью ее существования.

Были визиты друзей, пусть нечастые, и были даже праздники – дни рождения, на один из них мы приехали с Асей и Фурманом.

Была служебная дача в Мамонтовке, получила ее Мариничева, еще когда работала в «Комсомолке». Но жила там, конечно, вся семья: и Лена с детьми, и мама Раиса Федоровна, у Оли был свой домик.

Эту дачу Мариничева, обожествлявшая буквально любое растение, любую букашку, очень любила.

Она регулярно ездила по редакциям, приносила главному редактору цветы, конфеты, новые рукописи. Это был целый торжественный ритуал.

Это был ее образ жизни, который – несмотря ни на что – имел все черты полноценного и насыщенного человеческого существования.

* * *

…Я немножко путаюсь в том, что было раньше – первый инсульт или смерть мамы.

Наверное, все-таки смерть мамы. Сначала Оля осталась одна. А потом случился инсульт.

Жизнь ее стала сильно сложнее, но она и раньше не была легкой. Оля терпеть не могла ездить на кресле, предпочитала ходить самой (хотя, конечно, скорость передвижения была черепашьей), но когда наступало теплое время года, она обязательно просила приехать на Стартовую и «погулять» – мы трудно и медленно выходили из подъезда, она обязательно надевала свою экстравагантную шляпу, яркое платье или плащ, потом доходили до детской площадки, до песочницы, где она сладко курила и смотрела на весенние зеленые листочки, на молодые клейкие почки, на первых бабочек.

Однажды она все-таки согласилась сесть в кресло, и мы поехали в ближайший парк – оказывается, он был огромен, живописен, располагался вдоль огромного пруда (так называемой Джонгарки) – и я подумал, что вот тут гулять мне нравится гораздо больше, и несмело спросил – может, все же попробуем делать это регулярно? Оля сказала, что подумает.

…Здесь, на этой лавочке, во дворе на Стартовой, я ее однажды сфотографировал на телефон.

Особенность этого снимка, наверное, в том, что Мариничева тут выглядит чуть растерянной, она слабо улыбается из-под своей летней шляпы, слабо оглядывается вокруг – на весеннее солнце, на серенький день, на травку. Тут в ней нет того обычного победительного огня, который всегда присутствовал на любой ее фотографии. Здесь она уже другой человек – тихий и вроде бы слабый.

Но слабость эта кажущаяся.

В любой ситуации, в любой больнице Мариничева продолжала свою работу.

Доктора вообще, как мне кажется, нас мало понимали, хоть и старались в меру квалификации и доброты… И тогда мы… стали выпускать одну за другой огромные стенгазеты, где писали все, что думали о врачах, о больнице, о родственниках, о жизни, – фельетоны, статьи, стихи, которых оказалось у больных великое множество, даже у тех, кто постоянно молчит. Для больных это было событие – публикация в газете, хоть и стенной!

Такие газеты она выпускала в каждом своем отделении, в каждой больнице (может быть, кроме Ганнушкина) – и не только газеты, но и проводила «творческие вечера», когда пациенты пели, читали стихи, не знаю, показывали спектакли, да и просто защитой прав пациентов она тоже занималась – Мариничеву, мне кажется, всегда немного побаивались и сестры, и врачи, само ее присутствие становилось важным фактором жизни в этом конкретном месте. Не из-за скандальности, конечно, а просто из-за ее сильного характера, излучения этой бешеной энергии. Буквально с каждым больным и каждым врачом у нее был свой сюжет, свои отношения.

Но после смерти мамы и инсульта – Мариничева осталась на Стартовой одна.

Это, конечно, пугало ее близких. Соседи за ней присматривали, несколько раз в неделю приходила какая-то сиделка, но Лена, сестра, все-таки боялась – вдруг включит газ и забудет или случится что-то еще.

Наконец, передвигаясь по комнате на ходунках, Оля однажды упала и пролежала так около суток. Причем она была в маниакале, и когда приехали врачи, понять ее речь они не смогли, испугались.

Лена вызвала скорую, и Олю отвезли в пятнадцатую больницу.

* * *

Это обычная психиатрическая больница и там было довольно тяжело – обстановка, сильно напоминающая тюремную; но по-другому здесь, в «пятнашке», трудно: очень много неадекватных людей, буйных, с бессвязной речью. Отсюда Олю должны были направить уже на постоянное лечение в ПНИ – психоневрологический интернат.

В интернате