Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Мариничева и ее книга

Писать об Оле нелегко – вот я сейчас сижу за столом и пишу, а она писать уже не может, после второго инсульта у нее сохранилась, слава богу, какая-то речь (очень односложная, правда), но никакое «писание», боюсь, пока невозможно, ни физически, ни ментально, ни технически она уже не может писать, а ведь это составляло смысл ее жизни, даже в самые ужасные годы – она продолжала очень крупными буквами, косыми строчками заполнять листы бумаги и отправляла их «в набор» – в «Новую газету» или «Учительскую».

Постепенно из статей, дневников у нее сложилась эта книга – «Исповедь нормальной сумасшедшей».

Сейчас – вот уже два года – она ее продолжать не может.

Оля сначала перестала звонить из больницы (первое время я думал, что она не может справиться с новым телефоном), я попробовал дозвониться сам, но не смог, потом пришло известие, и стало понятно, что это второй инсульт. Она пару недель полежала в Первой градской. Но сделать уже ничего было нельзя, да и вообще инсульт такая штука, через неделю ее отправили назад в 20-й ПНИ на Обручева (сейчас называется «Социальный дом “Обручевский”»), положили в палату «для лежачих».

От той Мариничевой, которую я знал, почти ничего не осталось – только тело под одеялом, глаза и вот эти немногословные ответы на вопросы: «Как твои дела?» – «Хорошо».

Ее сестра так и написала мне в мессенджере: как ни странно, у Оли очень хорошее настроение.

Рыдания друг друга мы тщательно скрывали от медсестер и врачей, загораживая плотным кольцом плачущую – иначе ей грозил перевод в острую, поднадзорную палату, удлинение сроков пребывания в клинике. Чаще всех плакала Лера – сухонькая немолодая женщина. Она то и дело становилась в угол и неистово крестилась.

Я смотрю на ее старые фотографии и понимаю, как многое ей было дано от природы – огромные украинские глаза, мягкие черты круглого лица, пушистые легкие волосы, а главное – вот эта немыслимая энергетика, которая проступает сквозь старые фото, даже сейчас.

У нас с ней был юношеский роман, теперь я воспринимаю именно так, ну что за разница в возрасте, господи боже ты мой, мне шестнадцать, ей двадцать четыре, – но тогда казалось иначе. Это было как роман учительницы и старшеклассника, запретный, страшный, от этого сладкий. Она очень боялась, что нас увидят и все поймут, по тогдашнему советскому законодательству это было преступление, а она между тем была членом партии.

…Впрочем, это для меня был «роман», для нее, конечно же, нет: ну да, мальчик и «член клуба», тогда она просто горела этим клубом, педагогическими идеями, «коммунарством», воспитанием юных журналистов и будущих верных бойцов ее личного невидимого фронта по внедрению утопических идей Симона Соловейчика в советскую жизнь.

В общем, она занималась подростками. А я был одним из них.

В подъемах я остро, нестерпимо люблю людей, запойно общаюсь с ними. В депрессиях наступает немота, я с трудом выдавливаю из себя банальности. И это страшно тяготит, как утрата правды.

«Комсомольская правда» в те годы – это огромный коллектив, сто пятьдесят – двести человек, только корреспондентский корпус около ста. На шестом этаже сидели человек семьдесят корреспондентов, референтов, редакторов отделов и так далее. Люди очень занятые, рабочий день ненормированный. И, например, как только «клуб» открылся, тут же Инна Павловна Руденко, уже в те годы легендарный обозреватель газеты «Комсомольская правда», «золотое перо» и прочее, привела свою дочку Таню в Олин клуб. И тут же потянулись другие тетеньки из редакции, привели детей, племянников, детей знакомых и так далее.

Это было скопище не очень желающих социализироваться, довольно зажатых московских детей, ну или, скажем, детей с проблемами, – но оно стало в редакции заметным явлением. К работе это вообще не имело отношения, но мамам и тетям казалось, что тут, в редакции, «их чему-то научат», «они не будут предоставлены сами себе», «может быть, что-то поймут», ну и так далее.

Так вот, после создания клуба о Мариничевой узнала вся редакция, увидев ее, быстро шагающую по длинному коридору, в окружении каких-то непонятных детей старшего школьного возраста, люди улыбались, кланялись, чуть расступались.

Для нее это было важно.

Потому что до этого – репутация-то была сложная. Еще на старших курсах она вышла замуж за Олега Салынского, говорят, совершенно прекрасного парня, сына Афанасия Салынского, большого советского драматурга, главного редактора журнала «Театр». Литературного начальника, короче говоря. Он жил в «театральном доме» на улице Герцена, в двух шагах от ЦДЛ. Олег Салынский влюбился, женился, так Мариничева попала в этот мир. Вспоминала она об этом мире – ЦДЛ, Переделкино, светские дамы, торжественные семейные обеды и ужины – с каким-то преувеличенным отвращением. Я этого никогда не понимал, самому мне было бы интересно увидеть эту «внутреннюю», скрытую от глаз обычных прохожих советскую Москву. Но ей не понравилось. Оля, я думаю, не поняла правил игры, а учиться ей не хотелось. Она любила правила устанавливать сама.

Потом, когда ее приняли в штат редакции референтом отдела учащейся молодежи, она должна была следить за ответами на письма, читать эти письма, регистрировать, делать на них важные пометки, «искать темы» и так далее, тяжелая вообще-то работа, плюс секретарские обязанности, – и вдруг у нее вспыхнул роман со Щекочихиным. Недолгий, но страстный.

Потом – уже при мне – она увела из дома Симона Львовича Соловейчика, своего, как она говорила, учителя, легенду школьного отдела, придумавшего практически в одиночку всю эту «педагогику сотрудничества», всех этих легендарных учителей семидесятых и восьмидесятых годов – начиная с Сухомлинского, о котором он первый написал, включая Шаталова, Амонашвили и так далее, и так далее.

Он был настоящий гуру школьной журналистики.

И тоже очень страстный, очень вспыхивающий человек. С ним тоже не сложилось.

Понятно, какая у нее была репутация: карьеристка, экзальтированная и при том неадекватная, шумная и прямолинейная, постоянно курила (тогда в помещении было можно), стряхивая пепел на ковер, да куда угодно, мужчины к ней рвались за километр, женщины ее не понимали, ну просто беда.

…И тут – дети. Редакционные дети.

У всех прямо гора с плеч. Женщины редакции стали с ней дружить и ей доверять.

Разглядели и талант, и доверчивость, и открытость, и многие другие вещи.

Одновременно ее перевели из референтов в корреспонденты. Начались огромные педагогические «подвалы» в газете, то есть ее статьи. Командировки, герои, обсуждения на летучках и прочее.

Она шла к этому очень долго. Первым ее редактором была Татьяна Сергеевна Яковлева, заведующая отделом, тоже замечательный советский публицист, очеркист, она редактировала