Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

середине Верхней Радищевской, в бывшей старинной усадьбе (старым москвичам она известна как больница «Медсантруд»). Советская власть доктора Гордона выгонять из квартиры не стала, просто уплотнила – семья была большая, квартира стала коммунальной, появились потом и чужие люди.

Ася часто рассказывала об этой невероятной шестикомнатной квартире (плюс «комната для прислуги», закуток, в котором тоже кто-то жил), где они с родителями занимали одну проходную комнату, с огромным роялем из карельской березы, с этими невероятными праздниками, елками, запахом капустного пирога, ну и так далее, с эркерами и огромными окнами, с многочисленной родней и какой-то особой бережной атмосферой – хотя родня, конечно, порой могла и ссориться. Это была ее личная планета, с которой она в своей памяти не расставалась никогда.

И когда тетради появились, я бросился искать, что же там написано про Таганку.

* * *

Глава о Шуре и Рахиль называется в «родословии» как-то осторожно: «Комсомольская пара». В ней много диалогов, передающих (или восстанавливающих) то, как «передовая молодежь» двадцатых и тридцатых переживала бесконечные разоблачения и внутрипартийные расколы – Троцкий, Бухарин, разгром оппозиции, как пыталась найти во всем этом смысл и «оправдать реальность». Оправдать ее было трудно: Шура Иванов и сам неоднократно проходил через партийные «чистки», фактически открытые суды, с обвинителями и адвокатами, свидетелями и вещественными доказательствами. Но и выхода другого у них не было – вера в коммунизм была основой для существования Рахиль и Шуры, людей, много читавших, ощущавших себя «на переднем краю» жизни. Как и мы сейчас, по остаточному, может быть, ложному принципу себя так ощущаем…

Без десяти шесть уже торчал перед дверью огромного серого дома в маленькой тихой улочке близ Таганки. Подъезд был величественный, с каменными львами. Напротив действительно возвышалась церковь. Попробовал погулять десять минут по улице, но не выдержал, плюнул и одним махом взлетел на четвертый этаж, хотя в доме была такая диковина, как лифт. «Докторъ Липманъ Гордонъ», – прочел на медной пластинке и оробел. Постоял немного, справляясь с дыханием, позвонил.

Рахиль открыла, быстро поцеловала, шепнула: «Раздевайся и проходи».

Увидел себя в большой зеркальной прихожей, из которой вело в разные стороны бесчисленное множество дверей. Одна из дверей открылась, и на пороге явился невысокий светлый старичок в пенсне и с бородкой, он подошел, приветливо улыбнулся, протянул руку:

– Это вы и есть Саша Иванов? Милости просим! Я отец Рахили. Проходите, пожалуйста, и чувствуйте себя, как дома!

Старик подвел гостя к одной из дверей, распахнул ее и жестом пригласил войти. За дверью оказалась зала невероятных размеров. Успел заметить шкаф с гнутым стеклом, красивый рояль красного дерева, большой портрет важной дамы в овальной раме на стене, – и тотчас увидел эту самую даму – она выплыла откуда-то сбоку, ведя за руку курчавую девочку лет восьми, очень похожую на Рахиль.

– Это моя мама, – сказала Рахиль, – а это сестра Сусанна.

Дама скользнула глазами по пришельцу, произнесла: «Ева Израилевна!» – и, не задерживаясь, удалилась с девочкой.

– Иди сюда, Саша, – сделала знак Рахиль, стоя на пороге еще одной комнаты, в которую ходили через залу.

На цыпочках обошел круглый стол и нырнул за нею в небольшую келью. Уфф, – сказал себе и рухнул на кушетку.

– Сейчас я соберусь, и пойдем, – бросила Рахиль. – Можешь посмотреть пока книги.

Уперся взглядом в какие-то иностранные корешки и махнул рукой: «Ничего, я так посижу». Стал рассматривать комнату. Весь подоконник, и письменный стол, и тумба – все было в беспорядке завалено книгами; одна книга, с закладками, валялась на покрытой пледом качалке. В углу заметил радиоточку с наушниками. Когда ж она все это успевает и читать, и слушать? – подумал, еще раз поведя взглядом по стенке с книгами, и тут из-за двери донеслись такие волшебные звуки, что онемел. Кто-то играл на рояле, да так красиво – никогда не слышал ничего подобного.

– Это мама, – сказала Рахиль и чуть приоткрыла дверь. Звуки вплыли в комнатку.

– Любишь Грига? – спросила Рахиль.

Кивнул.

Улица эта – тогда Большая Алексеевская, потом Большая Коммунистическая, ныне – улица Солженицына (с памятником писателю в ее начале) – мой привычный маршрут: я люблю здесь гулять (к тому же есть на углу рюмочная с неплохими настойками, чуть дальше можно выпить пива в крафтовом баре).

…Так вот, я стою у этого дома со львами – рядом с бывшим универмагом «Звездочка», где Асе покупали детскую одежду и обувь: смешные сандалии, синее пальто с меховым воротником, школьную форму, рядом с кинотеатром «Таганский», где я когда-то смотрел фильм Тарковского «Зеркало» (он шел в СССР так называемым третьим, или клубным прокатом, то есть в заводских домах культуры или на утренних сеансах). Зал был пуст, я прогуливал школу, рядом со мной сидели две женщины и какие-то мужики то ли с завода, то ли со стройки, которым нужно было просто убить время. В зале между тем стояла мертвая тишина – как мне показалось, причиной тому была и магия самого кино, и то, что в фильме много старой, забытой довоенной хроники – военные аэростаты, крушение гигантского самолета «Максим Горький», спасение полярников, первомайские парады с участием вождей, которых уже не было в учебниках истории, тогда эту хронику мало показывали.

…Училище имени Сурикова, детский парк имени большевика Прямикова, старая усадьба Зубовых, где после войны был дом учителя и библиотека, роскошные купеческие дома.

Я стою у дома со львами, рядом с театром и шумной площадью, и не могу оторваться от этих львов.

Они гипнотизируют меня – в полуразрушенном прежде кафедральном храме Св. Мартына Исповедника идет служба, львы взирают на меня спокойно, с некоторой хитрецой, они знают, что я здесь не живу и никогда не жил. Москва вплывает в меня всей невозможностью изменить судьбу, всей грустью осеннего неба, и я стою долго – минуты две, наверное. А потом иду в рюмочную.

* * *

Почему я говорю про то, что глава названа «осторожно»: сама Рахиль, как я понимаю, очень осторожно впускала Шуру в свою жизнь – хотя и впустила в итоге навсегда, родив от него дочь. С другой стороны, осторожность продиктована сложностью задачи: написать, как искренни были люди тридцатых, как они любили, как Шура Иванов выкручивался из своей жизненной ситуации, когда и здесь и там его ждала любящая женщина, без осторожности невозможно. Кроме того, дядя Лева знал, что эту главу будет читать дочь Рахили. Как выяснилось позднее, какие-то куски из его писем он купировал в том экземпляре