Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

– Почему ж ты скрыл это, не написал в анкете? – спросила какая-то тетка, только что тихонько прошедшая в президиум и сидевшая теперь около Потоцкого.

– В анкете не было такого вопроса…

В зале зашумели.

– Продолжай, Иванов! – кивнул ему Какаулин, поднявшись во весь рост.

Тетради можно было читать почти с любого места. Ты просто нырял в них, с раздражением перелистывая ненужное, несколько раз перечитывая особенно важное, буквально вгрызаясь в этот слепой четвертый экземпляр и потом уже с трудом соображая – где ты и что ты. И кто ты.

…Иногда меня оставляли ночевать на Самаркандском, иногда не оставляли – зависело от настроения родителей.

Когда я оставался ночевать и спал в гостиной – между родительской спальней и детской комнатой Аси – было понятно, что происходит дальше. Это было страшно – все эти замирания от ужаса, когда кто-то ходил мимо детской в тот момент, когда мы там обнимались под одеялом на диванчике, весь этот кошмар обмана, – но ничего поделать с этим было нельзя. Словом, положение мое на Самаркандском было пока шатким.

Поговорив с мамой, Ася иногда сурово говорила, показывая на часы: «Знаешь, тебе пора». Я успевал добежать до последнего автобуса, забежать в последний поезд метро, выйти на Площади Ногина – и, если в кармане не было лишнего рубля или двух на такси (а их, как правило не было), шел домой пешком – через весь центр, через весь Калининский и Кутузовский проспект.

Приходил домой уже часа в два, в полтретьего.

Однажды, когда я пришел вот так, под утро, верней даже ночью – и поднялся на лифте, я вдруг понял, что забыл дома ключ, а будить родителей звонком в дверь у меня нет моральных сил – тогда я сел возле лифта, устроился на сумке поудобней, а из сумки вынул то, что в ней лежало, – книгу «Зеркало экрана» Льва Аннинского.

Прочел я ее тогда всю, от первой до последней строчки, перебирая фильм за фильмом вместе с автором – «Летят журавли», «Весна на Заречной улице», «Сорок первый», «Застава Ильича» и так далее.

Это была гениальная книга. Она перевернула мое представление о критике, об интеллектуальной литературе нон-фикшн – то есть я понял, что и эту литературу, несмотря на ее насыщенность мыслями, фактами и цитатами, можно писать, как захватывающий детектив. По крайней мере, мне казалось, что Аннинский пишет именно так.

Он был критик. И по всему выходило, критик номер один в нашей стране.

Но дело в том, что сама критика в ту пору означала совсем другое – не рекомендации или отзывы о «новинках» и не общедоступный во всех смыслах блог в фейсбуке, а интеллектуальную позицию, выраженную в целом книжном томе или в ста газетных строчках, но именно интеллектуальную, и именно позицию.

Так вот, Аннинский в каком-то смысле был главным голосом, символом этого явления – критика.

Так мне кажется и сейчас.

Аннинского знали все. Во всех редакциях. Во всех писательских кругах. Одни относились плохо (например, мой руководитель диплома, прекрасный человек и ученый Игорь Иванович Виноградов, новомировец, относился плохо, не забыв Аннинскому какой-то едкий пассаж из его статьи, вышедший, видимо, прямо в момент гонений на «Новый мир»). Другие – с опаской, боясь его оценки. Третьи – восторженно и благодарно. Но знали все.

Когда Ася пришла работать в журнал «Пионер», даже там, в детском журнале, было невероятно важно, что она «племянница Аннинского».

Я никогда не забуду один его застольный рассказ – как он поехал в Тбилиси на какой-то шумный литературный фестиваль, и там Евтушенко решил позвать его с собой ужинать. После какого-то торжественного заседания уехала ужинать одна большая компания, потом другая, третья – а Евтушенко все стоял в густеющем вечере и чего-то ждал. Наконец, приехала какая-то странная колымага и отвезла их с Аннинским в богом забытый подвал, где их обслуживал один немногословный мальчик и на пару минут появился сам хозяин. Евтушенко хотел провести этот вечер наедине с Аннинским. Именно наедине. Для меня в этом не было ничего удивительного – да, он был самый знаменитый критик.

Потом я узнал уже другого Аннинского – «дядю Леву», приходившего на каждое наше семейное торжество и часто звавшего нас к себе домой, это был небольшого роста человек с лысеющей головой, с фантастически красивыми, чуть навыкате, голубовато-серыми глазами, с очень музыкальным, чарующим голосом, идеальной литературной речью – человек в частной жизни открытый, мягкий, излучающий мудрость и радость жизни. В статьях он, конечно, был совсем другим – абсолютно жестким, лаконично-парадоксальным.

* * *

…За год до нашей с Асей свадьбы дядя Лева и Владимир Абрамович Друянов решили позвать меня в поход – присмотреться и понять, что там за жених вообще.

Поход был дальний (как и все их походы), он проходил по северным русским местам. Вологда, потом ночь на барже, Ферапонтово, огромные озера, Кирилло-Белозерский монастырь, потом вновь по реке, по лесам, через бесконечность этого Русского Севера – через совсем захудалые деревни, где можно было иногда лишь купить спичек и хлеба и позвонить с почты, ну и так далее. Наши с Асей мучения в палатке, сырые дни, полные дождей, красота неба, фантастическое ощущение, что ты принят в семью (кто знает, тот поймет), песни…

Лев Александрович замечательно, но негромко пел и играл (гитару в поход взял я, но он как-то очень ловко и быстро перестраивал ее «под семиструнку»), живо интересовался моим репертуаром, много рассказывал о Визборе, Якушевой, Окуджаве – всех их он знал лично.

Словом, передо мной открылся какой-то новый, бесконечно живой человек в том походе – невероятно смешливый, вспыхивающий, как спичка от любой шутки, иногда даже обидчивый, потрясающий рассказчик, в походе он как будто расцветал, отбрасывались все преграды и цензурные ограничения, которые (я это чувствовал) все же имели место даже за родственным, но очень большим столом, где собирались разные люди. Так откровенно о Сталине, об угрозе новой войны, о характере русского народа и о своем отце, конечно, он не говорил в моем присутствии больше никогда.

…Поэтому – ну вот так получилось – я знал двух Аннинских. Публичного и непубличного, семейного и «всехнего».

Когда Морозов устроил бардак в родительской квартире на Самаркандском, когда он вскрыл запретный ящик и прочел тетради – два этих разных Аннинских соединились у меня в одного человека.

* * *

Итак, новые читатели настойчиво хотели встретиться с дядей Левой и «поговорить» о тетрадях, но повода