Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

теперь работает в набивочном цехе табачной фабрики, бывшей Попова, и выполняет норму на сто процентов и больше. Доктор Ланда, который раньше держал свой кабинет по кожным и другим смежным болезням, сам отказался от частной практики и сегодня сидит здесь в президиуме.

Отсюда мы должны сделать вывод, что изменилась классовая структура нашего общества и эксплуататоров у нас больше нет. Но сознание людей имеет свойство отставать от нашего бытия. Многие, кто сидит сегодня здесь, вчера могли слышать собственными ушами, как Ефим Граник бежал рядом с колонной и выкрикивал безграмотный с политической точки зрения лозунг, адресуя нашим рабочим люмпен-пролетарский привет. О чем это свидетельствует? Это свидетельствует о том, что сознание Ефима Граника в данном конкретном случае отстает от бытия. Мало того, что у нас уже давно нет люмпен-пролетариата, который так хорошо изобразил Максим Горький, на сегодня у нас нет уже и пролетариата, а есть хозяин государства – рабочий класс!

Когда докладчик сказал про хозяина государства – рабочий класс, – люди громко захлопали. Клава Ивановна воспользовалась паузой, налила из графина воды и придвинула стакан поближе. Иона Овсеич отпил глоток и вернулся к своей мысли насчет Граника.

Когда все писатели улетели из Нью-Йорка, мы с Асей решили навестить Аркадия Львова и посмотреть, как он живет без Дины.

Львов сказал, что заедет за нами на машине, и назначил место и время. Это мне понравилось, я вообще не знал, что Львов водит машину.

Он приехал на огромном старом американском драндулете, вышел из него на тротуар и элегантно помахал нам ручкой.

– Ехать двадцать минут! – весело сказал Львов. – Ну от силы тридцать. Нам просто надо переехать Бруклинский мост, и мы уже дома.

Мы обнялись, я сел рядом со Львовым, чтоб ему было не скучно, а Ася на заднее сиденье.

Львов стартовал и тут же повернулся ко мне.

– Боря, что же вы делали в Нью-Йорке? – с живым интересом спросил он, сверля меня своим пронзительным взглядом. – Я тут пытался вас найти на ярмарке, я имею в виду книжную ярмарку, конечно, вот эту вашу «рид раша», но не сумел.

…Мне стало немного страшно – Львов вообще не смотрел на дорогу. Но делать ему замечание было неудобно.

Я решил привлечь его внимание к движению другим способом.

– Говорят, тут страшные пробки.

– А? Что?

Львов посмотрел вперед и сделал лихой обгон.

– Да все в порядке! Не переживайте! Нам надо только найти этот выезд на мост, двадцать минут, ну в крайнем случае тридцать, и мы дома.

Я начал вяло рассказывать, тупо глядя прямо перед собой, чтобы Львов больше не поворачивался ко мне всем телом, что приехали из России некоторые писатели и были некоторые встречи там и там. Про пьянку на крыше отеля, а потом еще и в консульстве я рассказывать не стал, мне было неудобно. Эмигрантов на мероприятия этой самой «рид раши» никто не приглашал, видимо, по старой советской традиции, ну, правда, на приеме в консульстве я видел Александра Гениса.

– Ох ты, черт! – вдруг сказал Львов. – Я же совсем забыл! Сегодня же парады.

– Парады? – переспросил я.

– Да, эти чертовы парады! – в сердцах воскликнул Львов. – Все перегорожено, видите?

И действительно, пересечь Пятую было нельзя, разноцветные барьеры с ленточками преграждали нам путь.

Я с интересом посмотрел, что же происходит на главной улице. Шли, если не ошибаюсь, пуэрториканцы, а может быть, гватемальцы. Есть в этом городе такая прекрасная традиция – в один из выходных национальное комьюнити имеет право пройтись по главной улице с оркестром, то есть с парадом, под музыку, с плакатами и разными украшениями. Вначале шли разрозненные люди в национальных костюмах, потом ехал открытый грузовик, на борту которого вовсю шли какие-то танцы, опять же в национальных костюмах, в конце – обычные легковые машины, на крыше одной из них был развернут плакат с портретом какого-то мужчины – как я понял, несправедливо посаженного полицией. А может, и справедливо, не знаю.

– Но что же делать? – воскликнул Львов, внимательно, как и я, глядя на эту процессию. – А, ладно! Я найду другой выезд к мосту, я знаю, я сейчас…

Он порылся в бардачке и вынул карту.

– А вот! – торжествующе сказал он, и мы тронулись в путь.

…Львов давно предвкушал нашу встречу в Нью-Йорке. Он говорил, что покажет нам свою маленькую собачку, с которой он гуляет по лесу каждый день по часу или по два, не меньше. Что покажет нам белок и, если повезет, даже бурундуков. Он говорил, что очень ждет выхода четвертого тома своих сочинений и скоро опять собирается в Москву.

– Кстати! – сказал Львов. – Вот тут раньше жили китайцы. Я делал о них репортаж. Они жили в жутких условиях, представьте себе, Боря, по тридцать человек в комнате! Это было еще в конце семидесятых. Тогда я понял, что такое настоящая эмиграция. Кстати, а вы не хотите подкрепиться? Вот тут что-то такое есть.

Мы зашли в дешевую китайскую забегаловку, где пахло кухонными тряпками и было невкусно, я с трудом съел какую-то свинину.

– Ну вот, уже легче, – сказал Львов, снова садясь за руль. – Сейчас мы найдем этот чертов выезд на Бруклинский мост. Это совсем легко. Просто меня сбили с толку эти чертовы парады.

Мы снова поехали.

Львов говорил и говорил, мы давно не виделись, и ему поскорей хотелось о многом рассказать: как он привыкает жить без Дины, как изменился Нью-Йорк, здесь вообще ничего не узнать, но это были понятные темы, а были и непонятные – поскольку мы давно не виделись, какие-то персонажи из его речи были мне не знакомы, я переспрашивал, и возникали новые трудности перевода – Львов говорил о каком-то деятеле с местного эмигрантского телевидения, на котором теперь работал, уйдя со «Свободы», как будто я его знал, а я его не знал, мы долго выясняли, о ком идет речь, он опять вспоминал Довлатова, вы же знаете, как он умер, Боря? – я вам расскажу, он заснул и не проснулся, вот такие дела, но столько пить, сколько он пил, это чистое безумие, но где же этот выезд, ну я же знаю, что здесь должен быть выезд на мост, а ладно, ничего страшного, рано или поздно найдем, зато вы посмотрите город. Прошло не меньше часа, а мы все кружили.

Ася сказала, что больше не может и должна прилечь, ей нехорошо.

И легла на заднем сиденье.

В этот момент Львов повернул на красный свет и его тормознул полицейский.

У меня замерло сердце.

Львов хотел выйти из машины,