Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

но полицейский жестом остановил его и попросил права. Дальше Львов говорил с ним через открытое стекло, и я примерно все понял. Он сказал, что у него недавно умерла жена, и он от этого немного растерялся, не может найти выезд на мост.

Полицейский подумал две секунды.

– Вы хорошо себя чувствуете, сэр? – спросил этот черный парень в форме, внимательно глядя на Львова. – Можете вести машину?

– Да, да! – с жаром ответил Львов.

– Поезжайте осторожнее, – сказал полицейский. – Мост там.

Львов совершил (на глазах у полиции) грубейшее правонарушение, за которое полагался дикий штраф.

Тут я понял, что мой друг Аркадий Львович живет, если отбросить какие-то ненужные детали, в совершенно замечательной стране.

Выезд на мост мы в тот день так и не нашли.

* * *

Мы с Асей приезжали в Одессу еще пару раз. Я входил в жюри премии имени Бабеля, это был конкурс рассказов для всех русскоязычных писателей, независимо от страны проживания: рассказы нам присылали из Израиля, Бурятии, Германии, Владимирской области, из Штатов и Одессы, из Киргизии и Молдавии, в какой-то один сезон было представлено больше двадцати стран. Каждый третий рассказ, ну может каждый четвертый, пытался встроиться в традицию Бабеля и в традицию «одесской ментальности». Особый язык, особые словечки. Были, конечно, среди всего этого забавные анекдоты, хорошие истории, но не было даже близко того, что создал Львов в романе «Двор» – не было огромного, библейского образа великого города, который умирает. Львов, в сущности, создал некую одесскую тору, на которой были написаны не имена, не лица и не события, а какой-то кровавый и огромный знак судьбы – советская реальность, которая поглощала сама себя, которая пожирала этих людей, их судьбы и их слова.

А в самой Одессе было очень хорошо. Мы сидели на бульварах, ели бычков, смотрели на старые, удивительно красивые дома, на очень доброжелательных, прекрасных людей.

Никто тогда не знал, чем все это закончится.

Не знал, конечно, и Львов.

Все эти годы он приезжал в Москву, ходил по старым своим редакциям с бутылкой водки и кругом краковской колбасы с Привоза, ел рыбу на газетке, но потом ходить стало некуда – из «Огонька» ушли знакомые ему люди, закрылась «Неделя», закрылось в том или ином смысле практически все. Но Львов не сдавался. Он хотел издать собрание своих сочинений – и в конце концов издал.

Когда он зашел ко мне – уже в какой-то другой журнал – и принес эти серенькие томики, изданные как будто при советской власти, я вдруг понял, что Львов прекрасно все понимает. Он знает, что эти книги не нужны ни здесь, в России, ни там, в Одессе, что у него нет и не может быть сейчас читателя. Хотя по уровню мастерства и мысли он просто в небесной вышине по сравнению с современными российскими прозаиками, которые как подорванные ездят по миру, чьи книжки в ярких обложках выходят большими тиражами и переводятся, увы, как правило, за счет государства на разные языки.

Львов знает, подумал я тогда, что он издает свои книги, просто чтобы они не потерялись. Для будущей Одессы. И для будущей России.

Если они будут, конечно.

* * *

Когда мы были в Нью-Йорке в последний раз, нас с Асей пригласили на какую-то небольшую презентацию в «Русском самоваре». Я подошел к легендарному Роману Каплану, хозяину заведения, и спросил, что он думает о самочувствии Львова.

Каплан, смотревший на меня, незнакомого ему человека, довольно равнодушно, как-то сразу изменился в лице, моргнул и сказал:

– Да, вы знаете, когда Дина умерла, как-то все очень изменилось… Он раньше делал вид, что она тут вроде случайно, рядом с ним. А когда ее не стало, мы все увидели, как много она значила в его жизни.

– Печально, – сказал я.

– Не то слово, – сказал Каплан и пошел дальше встречать гостей.

Я сел за стол, налил себе рюмку и подумал, что, наверное, видел Львова тогда, в 2012 году, в последний раз.

И действительно, во время других своих приездов он мне больше не звонил. Мне все время хотелось набрать его номер, телефон в Нью-Йорке вроде у меня был где-то записан, но как-то все…

Как-то все не удавалось.

Аркадий Львович Львов умер 2 ноября 2020 года. Ему было 93 года.

Внутри лавы

Асины родители уехали в отпуск. Надолго, на две недели. С этого все началось.

Квартира на Ждановской (Самаркандский бульвар) – это была квартира, где Ася выросла. Родительская квартира. Я ее воспринимал именно так – как «сакральное» место, где стоило бы вести себя не просто прилично, а как в королевском дворце, что ли, ну то есть там были зоны, куда мы вообще не заглядывали (или почти не заглядывали), даже когда оставались совсем вдвоем. Например, спальня, которая одновременно служила папе (Владимиру Абрамовичу) кабинетом: там стоял у окна маленький столик, на котором под чехлом, сшитым мамой, была дореволюционная машинка Continental.

Невероятно легкая в работе (но довольно тяжелая сама по себе) и удобная. Владимир Абрамович купил ее где-то в комиссионке, отремонтировал, сменил клавиатуру. Ее, эту машинку, я трогать боялся – еще больше, чем, например, боялся родительской спальни или родительской кровати.

На кухне тоже были свои табу – нельзя было трогать, например, какую-то посуду (не помню почему).

Но кое-что было можно.

…Когда оказывается, что в доме девушки, куда приходишь совсем не за этим, к тому же много книг и пластинок, – это дополнительная удача. И хотя, да, приходишь совсем не за этим, начинаешь их рассматривать, перебирать и даже, если остается время, читать и слушать.

Среди книг были свои раритеты.

Был дореволюционный Лев Толстой, разрозненные тома из собрания. С «ятями», как тогда говорили. Странный Ленин, я такого никогда не видел, двадцатых годов издания. Был Томас Манн и Генрих Манн. Да много чего было! Пластинки мне тоже слушать разрешали, так в моей жизни появился джаз: Каунт Бейси, Эллингтон, Дейв Брубек.

В Асиной «детской» комнате (крошечный диванчик, книжный шкафчик, письменный стол, трогательный глобус) можно было делать все что угодно, конечно. Но сам родительский дом от этого менее сакральным не становился.

* * *

Родители Аси уехали на две недели (я, кстати, совершенно не помню, это было летом или зимой?) – мы тоже поехали к кому-то на дачу (куда? зачем?), короче, ключ от квартиры на Самаркандском бульваре был опрометчиво вручен Морозову, под его честное слово и обещание «ничего не трогать», даже не входить в родительскую спальню и пользоваться вот только этим бельем. Ну и мыть за собой посуду, конечно.

…Но на беду, родители вернулись немного раньше.

На кухне была, конечно, гора