Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

* * *

Бывали, впрочем, и в этом общении довольно жесткие моменты – Оля ощущала свою ответственность за нас и не только сурово отчитывала, если видела в нас проявления «нравственной слабости», но и совершала вещи, которые потом мы долго не могли забыть.

Ну например, в семнадцать-восемнадцать лет мы (несколько членов клуба) написали довольно веселую, хотя по стилю и мрачноватую повесть под названием «Метрополитен», в которой у каждого было по персонажу и по главе, и в этих главах мы описывали военный переворот и революционные бои в Москве. Ну, утопия так утопия, может же быть ведь и антиутопия?

Когда Мариничевой попались на глаза эти странички, она была вне себя от ярости, она тряслась, она орала, что мы мальчишки (и девчонки), которые вообще не понимают, в какой стране мы живем и какое наказание, например, грозит ей, Мариничевой, если «Метрополитен» попадет «кому надо в руки». А он обязательно попадет, если мы его не уничтожим. Конечно, когда Асины родители, например, все это прочли, они тоже были в ужасе, но им и в голову бы не пришло, как Мариничевой, рвать это все на мелкие кусочки и жечь в раковине на кухне в течение нескольких часов.

…Однако этот глобальный разговор с ней, от которого ты порой, конечно, уставал и чувствовал горькое пресыщение, все равно продолжался. Причем в той или иной мере продолжался с каждым, если человек сам не выскальзывал из него.

Эта ее способность слушать и проникать в тебя, или, наоборот, эта моя потребность рассказывать ей все – осталась как затверженный урок. Уже приходя к ней в 20-й ПНИ на Обручева в ее крошечную, но отдельную палату (до инсульта), я начинал рассказывать – и не мог остановиться.

Когда она была в депрессии и ей тяжело было слушать эти «новости здоровых людей», Оля останавливала меня:

– Прости, я устала что-то.

* * *

Я помню, как потащил рукопись ее книги Лене Бахнову, который еще работал в редакции «Дружбы народов» (как выяснилось потом, он был близким другом первого Олиного мужа, Олега Салынского, но я тогда этого не знал). Леня задумчиво сказал: «Вещь, конечно, очень сильная по материалу, но я не уверен, а стоит ли все это публиковать? Вот так разоблачаться перед всеми?»

Те же самые сомнения были и у Оли, первую часть книги она опубликовала под псевдонимом.

…Ценность книги в том, что там есть попытка понять, как это началось. Но описания всех этих потоков несуществующих событий, которые она принимала за истину, затемняют и раздробляют эту попытку «анализа». Они сами по себе гораздо сильнее.

Видно, что Оля хваталась за книгу, как за соломинку, чтобы справиться, чтобы найти выход. Она и сама об этом пишет. Но тут же опять сваливается в отчаяние. Называлась книжка, напомню еще раз, «Исповедь нормальной сумасшедшей».

* * *

Поначалу наш подростковый «клуб» был действительно клубом – мы всей небольшой толпой ходили в гости к Симону Соловейчику, к Александру Аронову, к Юрию Азарову, к Юре Щекочихину – садились на пол и слушали их рассказы о педагогике, учителях-новаторах, журналистике и поэзии, но потом все это свалилось в какие-то «коммунарские сборы», поездки в школы и детские дома, где мы устраивали «откровенные разговоры» при свечах, пели песни бардов, встав в огромный круг и чувствуя себя по отношению к этим детям «прогрессорами» из повести Стругацких «Трудно быть богом».

Эту навязанную нам в 15–16 лет философию социального утопизма мы преодолели довольно быстро, к началу восьмидесятых (хотя сама тема нашей личной, внутренней утопии никуда не ушла) – а вот Мариничева осталась с ней навсегда. Сейчас, когда я перебираю известные мне факты ее жизни – я вдруг наталкиваюсь на свою упрямую мысль о том, что шанс повернуть в другую сторону у нее был.

Может быть, не уйди она от первого мужа Олега Салынского, задержись хоть на несколько лет в этом «литературном мире», в мире писателей и драматургов, попробуй она (ну а почему нет?) стать «литературной дамой», вдруг какая-то чуть более твердая почва оказалась бы у нее под ногами. Но этого не случилось.

* * *

Показателен был случай с одним детским домом, куда мы решили ездить регулярно, чтобы создать там, в далекой приволжской степи (кажется, это было в Саратовской области), очаг «новых отношений», «передовой коммунарской методики» и чего-то еще.

Съездили зимой, большой компанией, на механизированных санях, сквозь дырявый полог которых светили крупные звезды – нас там принимали торжественно, кормили огромными пельменями, дети только были какие-то не сильно радостные…

Съездили еще раз летом – и вдруг выяснилось, что директор жестоко бьет воспитанников, ворует продукты, ну и сами воспитанники встретили «членов клуба» как-то не очень ласково – одному из восемнадцатилетних «прогрессоров» пришлось устроить баррикаду на чердаке и ждать подмоги. Директора в конце концов уволили за воровство, завели уголовное дело по двум или трем статьям, проект переустройства общества в конкретном детском доме с треском рухнул.

Но попытки продолжались.

Когда Оля впервые вывезла «клуб» в Карелию, «к настоящим коммунарам», большинство редакционных детей взбунтовалось – нас привезли в обычный советский «трудовой лагерь», где нужно было собирать траву коноплянку, сушить матрасы на солнце, потому что стояла страшная сырость, отбиваться от комаров, дежурить по кухне, мыть грязную посуду и так далее. Некоторые москвичи уехали, а мы с Фурманом остались.

У Фурмана после Карелии вообще началась другая жизнь, он там влюбился, подружился со многими, стал ездить в Петрозаводск, оставаясь там иногда на месяц или даже больше.

Ну а я… Я запомнил озеро, карнавалы, песни.

Одним словом, Мариничева была заражена, инфицирована утопизмом, это случилось еще в студенчестве, и ничего тут изменить уже было нельзя.

Это целая субкультура – коммунарство – со своими песнями, гитарами, законами, речевками. Но никаким словом не передать, что мы чувствовали: свежие, подтянутые после бессонной ночи, когда вышагивали летом вдоль открытых окон, откуда несся храп и сопенье, а мы шли мимо, и с Калининского проспекта взлетали в небо голуби, розоватые от восхода солнца. Мы залезли на крышу киоска возле метро «Краснопресненская» и пели, обнявшись, песню на стихи Светлова:

Вот в предутреннем свете

Над землею горя

На красивой телеге

Выезжает заря.

«Обсуждать» в отделении милиции пришлось совсем другое, когда нас сняли с крыши. Но и это не испортило нашу песню, и крышу, и розовых на утреннем солнце голубей, взлетавших с пустынного проспекта. Нас была горстка, но мы верили, что переменим этот мир со временем, а