Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

на девятый день, во время самих похорон меня не было в Москве. Там возле могилы были мама, тот священник, с которым он общался последние годы, мы вчетвером и больше никого.

Священник был на первый взгляд довольно суровый, но, когда мы все встали вокруг могилы, он стал говорить интересные вещи.

– Зря вы плачете, – сказал он. – Вы радоваться должны! Сегодня праздник – душа его отправилась к Богу! Понимаете? Праздник!

Мы все дружно кивнули.

– Душа его радуется, – продолжал священник. – Душа его поет! А вы плачете!

Священник начал махать кадилом и читать молитву, а я тайком посмотрел на Аллу Вадимовну.

Она улыбалась сквозь слезы.

Я не видел ее перед этим, наверное, лет двадцать, если не больше.

* * *

Когда я впервые увидел Якименко в пыльных коридорах журфака, он тоже был в таком же овчинном тулупе, черном и очень тяжелом. Морозов, его представляя, мне что-то горячо говорил, а Якиш стоял и просто улыбался.

У него была такая странная проблема в жизни – его все сразу начинали страстно любить.

Мужчины, женщины, начальники, друзья – просто все. Больше всех его любила мама, конечно. Алла Вадимовна.

Ну а потом они все как будто пугались своего чувства. Все, кроме мамы, конечно.

Я помню, как пришел в Богословский переулок, в старинный доходный дом, очень длинный, многоподъездный, где Игорь жил в большой коммуналке, в своей комнате, это было его первое самостоятельное жилье. Там мне запомнилась такая сценка – у соседей был маленький бульдог, Якименко становился напротив него на карачки, и они вдвоем радостно рычали, а потом вдвоем радостно лаяли. Соседи в Якише (так мы его всегда звали) души не чаяли. Кормили, поили, если было нужно, позволяли гулять с бульдогом и так далее. Наверное, давали в долг деньги и сигареты. Это была теплая, большая, уютная коммуналка, он в ней прожил пару лет.

Эту комнату ему разменяла мама, она понимала, что Игорю нужно самостоятельное жилье.

Но Якиш очень медленно взрослел. Как я уже сказал, его всегда все пылко любили, особенно девушки. Все, может быть, кроме одной, у которой просто была такая форма любви – она хотела его мучить, и мучила всласть, пока не заболела сама. Причем и ментально, и физически, по-настоящему. Остальные всегда хотели с ним остаться, и там, в коммуналке на Богословском, и на всех остальных его квартирах. Они погружались в этот его раскосый дикий лошадиный взгляд, в эту его блуждающую полуулыбку, и оставались с ним надолго, а хотели бы, наверное, навсегда.

* * *

Наверное, вдруг подумал я, этот килограмм пшена и этот пакет пряников он бы обязательно взял. Он бы все правильно понял. Нельзя, нельзя было отказываться! Это был очевидный, уходящий в какую-то мою пустоту, огромный грех.

«Ну вот что ж ты наделал? – подумал я. – И что ж теперь будет? С чего ты взял, что тебя приняли за кого-то другого? Что за гордыня такая дурацкая? Ну вот жди теперь беды».

Стало немного страшно.

Я еще не дошел до дома, а ноги стали какими-то ватными.

* * *

…В тот день мы поехали с кладбища к Алле Вадимовне домой, в поселок рядом с Сергиевым Посадом. Дом был просторный, мы посидели за столом, выпили немного, что-то съели, а потом она предложила зайти в тот маленький домик, практически двухэтажный скворечник, где все последние годы жил Игорь.

Мы зашли вдвоем с Фурманом и с трудом поместились в маленькой этой комнате, где были его книги, на столе старый-старый компьютер и висели какие-то картинки.

И стоял стойкий, ничем не выветриваемый лекарственный запах.

Потом Алла Вадимовна сказала, что тут в деревне окотилась кошка, и не могли бы мы взять и пристроить одного из котят.

Фурман взял котенка, и он прожил у него долгие десять лет.

Звали его Марсик. Думали сначала, что это девочка, а котенок оказался мальчиком, довольно шебутным и непокорным.

Я помню, как стоял, перебирал книжки на столе, смотрел на маленькие иконки, втиснувшиеся на книжных полках, на какой-то пейзаж маслом – и думал: что же пошло не так? И когда?

* * *

…Однажды Игорь приехал из Англии, из творческой, так сказать, командировки, тогда он уже занимался документальным кино про перестройку и гласность вместе с Юрисом Подниексом, и заночевал у Володи Чернова, своего друга и начальника; они засиделись за разговорами, ему постелили на диванчике, на кухне – а утром, когда Володя проснулся и пошел пить кофе, он увидел, что вся кухня, верней, весь потолок были изрисованы краской из баллончиков.

Игорь привез в Москву целую сумку этой краски. Тогда она в Москве еще не продавалось. Мы, кажется, вообще еще не знали, что такое бывает.

Он хотел подарить ее своим знакомым художникам, наверное.

– Ты что сделал? – обалдело спросил Чернов.

– Да ладно тебе! – захохотал Игорь. – Была скучная кухня, одна тоска, а теперь смотри: какая красота!

– Так ведь ремонт придется делать, – грустно сказал Чернов.

– А зачем? – не понял Игорь.

* * *

«Всю жизнь со мной происходят эти стыдные нелепые случаи. Всю жизнь, – думал я, шагая к дому. – Иногда мне уже кажется, что все, я стал нормальным, а потом – бац! – и снова. Вот сегодня в церкви… Опять».

Вспоминая какой-нибудь глупый и очень нелепый случай, я порой просыпался ночью, от стыда. И краснел в темноте. Но постепенно я их забывал, эти мучительные вещи. Я их постепенно вытеснял из себя. Но не до конца.

А вот Якименко, я знаю это, наоборот, их любил. Он их просто обожал, даже коллекционировал. Он считал, что это и есть главные моменты жизни – эти стыдные нелепые случаи. Он даже хотел, чтобы они чаще происходили.

Якиш искренне считал, что именно в эти моменты пробивается сквозь мглу какой-то смысл. Он ими наслаждался.

* * *

…Как-то раз он приехал ко мне в Чертаново (по-моему, я взял больничный и сидел дома). Я зачем-то показал ему свой маленький магнитофон, новый, и поставил кассету. «Аквариум», а может, «Лед Зепеллин».

– А громче можешь? – вдруг спросил Якиш.

Я пожал плечами, крутанул ручку громкости.

– Нет, все равно тихо, – сказал он. – А можешь так, чтобы вся комната заполнилась звуком? Вот просто буквально вся?

– Соседи же…

– Можешь? – спросил он меня с каким-то особым выражением.

Я пожал плечами – звук был на полную. Но он никак не мог успокоиться.

– Ну подожди, не может быть. Ты что-то не так делаешь.

Но все его усилия – найти какой-то «другой вход» или воткнуть какой-то «другой провод» – кончились ничем. Он бился с этим полчаса, а потом