Портреты заговорили… - Юрий Кириллович Толстой

прошествии определенного срока А. И. Королев вновь успел побывать деканом. Нахлобучку получил и секретарь горкома партии, наш коллега Ю. А. Лавриков, который впоследствии много лет успешно руководил Финансово-экономическим институтом. Лаврикову инкриминировали то, что он проглядел имевший место на факультете идеологический вывих. Гневную отповедь устроителям и попустителям конференции дал известный идеологический работник того времени Снастин, подвизавшийся в обществе «Знание».

Шаргородский, несомненно, был выбит из нормальной рабочей колеи, но не пал духом. Близкий к нему в то время Иоффе говорил мне, оценивая последствия идеологической порки: Шаргородский – большой ученый, и он в конце концов оправится. В конечном счете так и произошло, хотя вся эта история не прошла для Михаила Давидовича бесследно и ускорила его конец.

Мне было очень жаль нашего Михаила Давидовича, который наряду с моим учителем – А. В. Венедиктовым, пожалуй, был тогда на факультете наиболее крупномасштабной личностью. Однако Михаил Давидович не очень охотно кого-то к себе подпускал, видимо, считая, что со свалившейся на него бедой он должен справляться сам. Я решился все же написать Михаилу Давидовичу письмо. Не исключая того, что письмо может быть перлюстрировано, для выражения сочувствия и солидарности прибег к эзоповскому языку. Привлек для этого… учение, как тогда говорили, Сталина о временных и постоянно действующих факторах, которое он озвучил в одном из своих выступлений периода Великой Отечественной войны. Написал Шаргородскому примерно следующее: «…история со злополучной конференцией – это фактор временный, который очень скоро будет забыт, а вот вклад, который Вы внесли в науку и подготовку многих поколений преданных Вам учеников и последователей, – это фактор постоянный, который не только не забыт, но значение которого будет возрастать».

Читатель не без труда заметит, что, судя по содержанию письма, я был заражен в то время большим конформизмом, чем Шаргородский, хотя его положение было куда более опасным, чем мое. Ну что ж, из песни слова не выкинешь – «тут ни прибавить, ни убавить, – так это было на Земле».

Прямых доказательств того, что Михаил Давидович получил мое письмо, нет, но косвенными располагаю. Когда через какое-то время после отправки письма мы встретились на факультете и обменивались рукопожатиями, Михаил Давидович, ни слова не говоря, неожиданно задержал мою руку в своей и некоторое время не отпускал. По этому знаку и по тому, как он на меня смотрел, я понял, что письмо он получил. Такое не забывается и дорогого стоит.

После конференции на факультет зачастили комиссии, которые судорожно искали у нас «идеологическую заразу». Но обнаружить ее при всем желании не могли, поскольку в то время мы были не менее правоверны, чем те, которых на нас напускали.

На несколько лет мы были лишены права проведения каких бы то ни было конференций, т. е., выражаясь криминалистическим языком, были помещены в дом предварительного заключения. Табу сняли лишь через несколько лет, когда нам разрешили проведение межвузовской конференции, но, разумеется, без приглашения иностранных участников.

А как же сложилась судьба самого Шаргородского? Он продолжал вести плодотворную научно-педагогическую деятельность. Наиболее авторитетное тому подтверждение – пятитомный курс уголовного права, подготовленный под руководством М. Д. Шаргородского и его преемника по заведованию кафедрой Н. А. Беляева, который достойно продолжил дело своего учителя.

Михаил Давидович активно сотрудничал и в своем детище – журнале «Правоведение», которым после несправедливого снятия Михаила Давидовича в течение многих лет успешно руководил его ученик Н. С. Алексеев. Он развил и приумножил традиции, заложенные его учителем. Все мы, члены редколлегии и сотрудники редакции, воспринимали каждый поступавший от Михаила Давидовича материал как показатель доверия и дорогой подарок и стремились обеспечить ему режим наибольшего благоприятствования. Опубликовал Михаил Давидович и ряд монографий. Известны его выступления в общественно-политических изданиях, в том числе в журнале «Новый мир», где он полемизировал с известным генетиком В. С. Эфроимсоном.

Скончался Михаил Давидович в августе 1973 г. Похоронен на кладбище в дачном поселке Комарово, недалеко от могилы с надгробием Анны Ахматовой. Рядом с ним покоится прах верной спутницы жизни Дары Исаевны Хуторской.

Любопытная деталь: недалеко от могилы Анны Ахматовой можно найти могилы тех, кто травил Анну Андреевну при жизни, а то и не оставлял в покое после смерти. Хорошо, что хоть от этого Михаил Давидович избавлен.

Невольно всплывают в памяти бессмертные строки поэта:

Я всем прощение дарую

И в Воскресение Христа

Меня предавших – в лоб целую,

А не предавшего – в уста.

Ныне мемориальная доска увековечила память М. Д. Шаргородского на стене здания юридического факультета Санкт-Петербургского государственного университета, где он много лет преподавал, вел напряженную научно-исследовательскую работу, вкладывая в дело своей жизни силы, душу, знания и талант.

Рядом с доской, увековечившей память М. Д. Шаргородского, другая доска в память моего незабвенного учителя – академика Анатолия Васильевича Венедиктова.

Глубоко символично, что эти доски оказались рядом, причем именно по одну, а не по другую сторону входа на факультет. Что же роднит этих выдающихся ученых при всем несходстве их темпераментов? Роднит их то, что оба они были беспредельно преданы науке, которая оставалась их первой и последней любовью.

Их жизнь и деятельность – образец для подражания всем нам, особенно грядущим поколениям, которые неизбежно приходят на смену тем, кто совершил то, что мог.

Н. С. АЛЕКСЕЕВ (1914–1992) К 95-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ[138]

Воспоминания о Николае Сергеевиче Алексееве (в дальнейшем также – Алексеев; Н. С.), относящиеся к годам моего студенчества и аспирантуры, отрывочны и смутны. На факультете Н. С. Алексеев оказался, когда я был студентом второго или третьего года обучения.

Всю войну Алексеев провел в действующей армии, начав ее солдатом, был увенчан многими боевыми наградами и после демобилизации стал работать на факультете, сочетая преподавательскую деятельность с административной в качестве зам. декана по студенческим делам. Понятно, что и по возрасту, и по общности судеб ему были значительно ближе студенты-фронтовики, нежели салажата, к которым принадлежал и я. Впрочем, он заботливо опекал как тех, так и других, нередко вызволяя нас из бед, в которые мы попадали по молодости или неопытности, а то и в силу трудностей суровых послевоенных лет. Вообще, если бы меня спросили, какую черту Алексеева считаю наиболее характерной, то ответил бы так: доброжелательное отношение к людям. Эту черту он сохранил до конца своих дней, о чем в воспоминаниях свидетельствует и В. В. Путин: если бы не доброе отношение к нему Алексеева, то возможно, что судьба и самого Путина, да и страны в целом,