Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

русскими словами – искусство государственной мудрости»[642]. Как видим, славянофильская концепция о том, что Россия чужда идее борьбы, оказалась полезной для либералов-реформаторов, ищущих западных форм быстрого просвещения и установления юридических гарантий личности, но основанных на национальной почве.

Хрупкость этического консенсуса по поводу необходимых реформ усиливалась тревогой по поводу возможных выходок недостаточно развитой публики. Несмотря на политику гласности, публичная дискуссия как таковая вызывала подозрения властей и не поощрялась. Так, например, цензура не пропускала в печать «Педагогические письма к Н. И. Пирогову» профессора М. П. Погодина в январе 1859 года[643]. Запрет вызвало предложение Погодина устраивать студенческие беседы. В качестве тем для обсуждения Погодин предлагал, например, царствование Петра I и считал правильным, чтобы на такой беседе присутствовали «обязательно его хулители и порицатели». Погодину казалось, что провозглашенная гласность позволит перейти от журнальных баталий к открытым для разночинной молодежи диспутам.

В качестве второй темы профессор Погодин предлагал обсуждение крепостного права с участием «всех классов общества – ученых, чиновников, литераторов, плебеев, патрициев и проч.» Упоминание плебеев и патрициев звучало вызывающе. Это позволяет предположить, что Погодин сознательно выдвинул столь провокационную тему: он надеялся, что, запретив ее, первую сочтут более лояльной[644] и точно пропустят, а это даст возможность славянофилам пропагандировать свои взгляды. В любом случае даже просто печатать такие предложения не дозволялось, поскольку это могло внушить подданным неверные представления о допустимом поведении. Открытый диспут, вне рамок строгой научной дискуссии, таил в себе угрозу неуместных высказываний и споров.

Власти стремились оставить за собой контроль всех общественных дискуссий в публичном пространстве. При обсуждении разного рода предложений реформирования легитимными доводами стали считаться по большому счету два типа аргументов. Во-первых, рациональные или научные доказательства и, во-вторых, исторические традиции и народные понятия. Такая основа обсуждения курса реформ не должна была угрожать самодержавному строю и существовавшей социально-политической структуре власти.

«Судопроизводство… не может быть сочинено вдруг»

Опора на рациональные доказательства и народные понятия должна была способствовать восприятию реформ как правильного развития российского «юридического быта». Такую связку рационального и народного русские реформаторы могли наблюдать в Европе. Когда славянофил И. С. Аксаков, завершив карьеру чиновника-правоведа, в 1857 году отправился в путешествие по Европе и оказался в Париже, он кардинально изменил свои взгляды на суд присяжных. Из первой главы мы помним, что в 1842 году экзаменатор подчеркивал, что юный Аксаков несправедливо суров в отношении этого старинного европейского института. Приехав в Париж, он уделил особое внимание парижским судам и адвокатам, которых поначалу иронически воспринимал в качестве бесплатного развлечения:

Здесь, пожалуй, можно устроить очень приятную жизнь, исполненную всяких дешевых благ… Например, поутру вставши, пить чай или кофе, читая новую газету, возвещающую вам ежедневные события почти всей вселенной; потом отправиться в какой-нибудь суд и послушать знаменитого адвоката[645].

Но постепенно, в результате «систематического», как он сам писал, посещения судов и разговоров со знающими людьми[646] Аксаков переменил свое мнение о парижских адвокатах, присяжных и о гласном суде вообще. В судопроизводстве Франции он увидел «едва ли не самый лучший, серьезный плод ее развития». (Обратим внимание на использование гегелевской метафоры исторического разворачивания идей от почки в плод.) Из подробного описания в письме родным становится ясно, что Аксакову оказался созвучен «народный» характер суда, отличавшийся от российского дворянского правосудия, участником которого он был во время своей службы, что позднее изобразил в «Судебных сценах». Вот как он изливал свое восхищение:

Когда я в первый раз провел свое утро в Cour d’Assies, видел Jury, составленное из портных, сапожников и вообще людей частных, не служащих, присутствовал при допросах и дебатах, слышал, наконец, как Jury, немые свидетели всего происходившего перед ними, выйдя на некоторое время из залы для совещаний, воротились в нее – произнесли свое мнение, я невольно вспомнил свои утра в уголовной палате и Сенате, свои следствия. Вспомнить страшно! Я пришел просто в восторг: этот публичный, общественный суд, этот нравственный элемент, вносимый присяжными во внешнее формальное правосудие закона, эти допросы, не таящиеся от света, это уважение к суду и судьям общества, эта честность гражданская, все это сильное произвело на меня впечатление[647].

В этом восторженном высказывании отчетливо присутствует центральный тезис 1840-х годов, который мог объединить западников и славянофилов. Народное расценивалось как правильное, достойное доверия, когда оно было задействовано государством для всем очевидной пользы. Поэтому реформы в России не могли быть «сочинены вдруг», а должны были опереться на народное – так укреплялась бы нация. Но помимо радикализма Герцена на этом пути были и другие угрозы, тоже поступавшие из-за границы. Так, по мнению Аксакова, следовало опасаться и заграничного реформаторского прожектерства.

Восхищаясь французским судом присяжных в частной переписке, Аксаков тем не менее выступил яростным критиком введения такого суда в Российской империи. В своей передовой статье в газете «День» 9 декабря 1861 года Аксаков обрушился на «праздное требование на дворянских выборах в некоторых губерниях о перемене судопроизводства, о введении суда присяжных и т. п.» Как славянофил он был возмущен самой возможностью представить Францию, эту «наследницу Римского мира», образцом для преобразования российского суда. По мнению Аксакова, такие желания дворян перечеркивали весь «общественный быт», предполагая «народ и общество какой-то tabula rasa, белой бумагой, на которой они (дворянские собрания. – Т. Б.) приглашают законодателя писать»[648].

Спустя десять месяцев, в начале октября 1862 года специальным приложением к 78-му номеру «Сенатских ведомостей» были обнародованы «Основные положения судебной реформы». Им предпосылалась резолюция от 29 сентября 1862 года:

ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, рассмотрев все сии положения, Высочайше соизволил повелеть: приступить немедленно к составлению на основании их подробных проектов…[649].

Положения реформы, с которыми ознакомили публику, были, как и опасался Аксаков, радикально новыми и по форме, и по значению. В России вводились суд присяжных, институт адвокатуры, гласность, всесословный мировой суд. В исследовательской и популярной литературе суть реформы обычно описывается по Судебным уставам 1864 года, в основе которых лежали «Основные положения…» 1862 года. При этом в качестве общих мест обычно упоминаются поддержка реформы в «либеральной печати»[650] и ее активное обсуждение в обществе[651].

Оба эти утверждения не бесспорны. В печати было много критических отзывов именно на «Основные положения…» предстоящей реформы. Во многом критика была вызвана недостаточной ясностью новшеств и отчетливым духом «усмотрения» – то есть дискреционной власти администрации в реализации грядущей реформы. Такое возложение окончательного решения на местное руководство