Памяти солёная волна - Станислав Митрофанович Сахончик

восхитительных мелодий, которые мы протанцевали вместе, но самое-самое запомнившееся – это голландское танго «Семь одиноких дней». Потом я провожал Таню домой под завистливые взгляды одноклассников. Под ногами хрустел снег, ярко светила полная луна, всё было залито её чарующим светом, и я радостно парил над землёй.

И, конечно же, был робкий, полудетский поцелуй у калитки её дома, и полёт на крыльях чувств до родного крыльца, и мудрый, всё понимающий взгляд матери, и добрая отцовская улыбка.

Жаль, но через месяц Таня уехала из посёлка – её отца перевели на другую работу. А я, закончив восьмилетку, перебрался в город. Леспромхоз закрыли, посёлок ликвидировали, все дома снесли и на месте бывшего посёлка посадили сосновый лес.

Прошло двадцать лет… Наше судно шло Малаккским проливом, приближаясь к Сингапуру. Позади осталось восемь утомительных месяцев рейса. Стояла аспидно-чёрная тропическая ночь, в открытые иллюминаторы каюты вливался влажный воздух тропиков, густо настоянный на ароматах джунглей: берег был совсем близко. В каюте тихонько мурлыкал приёмник «Филлипс», поймавший стереоволну из Куала-Лумпура, в полумраке уютно светила настольная лампа. Я с книгой в лёгкой полудрёме лежал на диванчике, на душе было тихо, спокойно и немного грустно. Шёл декабрь, и мы возвращались домой после длинного рейса в Индийском океане.

Вдруг раздвинулись переборки тесной каюты, и снова перед глазами появился старый школьный зал, засвистела вьюга, зашумел звонкими детскими голосами школьный вечер, заиграла музыка, и тёплые карие глаза Тани снова засияли передо мной. Я протянул к ней руки, давно забытые чувства вновь охватили меня, ия… очнулся.

В каюте замирали звуки старого-старого голландского танго «Семь одиноких дней», и приёмник насмешливо и сочувственно потрескивал и мигал шкалой. Я лихорадочно крутил регулятор настройки, но больше музыки слышно не было: мы повернули в Сингапурский пролив, и волна Куала-Лумпура исчезла.

Много лет я искал записи этого танго даже в других странах, но нигде и никогда больше мне не довелось его услышать. И всё-таки я не теряю надежды.

В декабре этого года будет ровно двадцать лет с тех пор, как я в последний раз слышал эту музыку. Но тридцатого декабря я включу свой старенький приёмник и, закрыв глаза, буду искать полузабытый мотив… Мне обязательно должно повезти, ведь я так долго ждал. И чудеса в этом мире наверняка ещё бывают.

И пусть на месте моего бывшего посёлка уже сорок лет шумят сосняки, а бабушка Таня давно где-то нянчит внуков – над памятью сердца время не властно.

Капитан Либо

Офицер политотдела штаба 37-й бригады морских судов обеспечения капитан-лейтенант Василий Павлович Иноземцев стоял, нахохлившись под холодным, нудно моросящим ноябрьским дождём, и мучительно размышлял. Водилась за ним этакая, знаете ли, не свойственная береговым политработникам слабость!

Сегодня он был дежурным по части, и ему положено было пройти по судам бригады, пришвартованным на Корабельной набережной у 36-го причала.

Идти ужасно не хотелось, и на то была масса причин: жали новые, не разношенные ещё ботинки, нужно было писать большой отчёт в политуправление флота за месяц, дежурить его поставили вне очереди, да ещё и ожидался приезд тёщи. Опять же, в голове надоедливо крутился совершенно неуставный стишок, услышанный недавно от штабных мичманов:

Он причёсан и наглажен, к заднице пистоль прилажен.

Не какой-нибудь там хер – а дежурный офицер!

Иноземцев гнал от себя назойливые строчки, но прилипчивый стих всё крутился и крутился в его политически развитых мозгах.

Однако основной причиной отсутствия служебного рвения являлась нелюбовь к своей новой службе на вспомогательном флоте. Переведённый с Сахалина с повышением из замполитов дивизиона траления, он привык к работе с матросами-срочниками и никак не мог приспособиться к вольным нравам, царящим на судах его новой бригады. Народ вроде как бы и военный – форму носят, на боевую службу ходят, даже присягу дают, – а вот всё что-то не то.

Моряки на танкерах – в основном народ бывалый и много повидавший – не очень-то уважали «политрабочих», имели всегда своё мнение, с иронией относились к ППР (партийно-политическая работа – святая святых для советского ВМФ). Кроме того, они за словом в карман не лезли и всегда могли за себя постоять, что для обычного военного недоступно. «Разнос» подчинённого, как правило, всегда превращался в равноправный диалог сторон с неясным исходом. Обычно они всегда были в море и свои редкие стоянки использовали для расслабления, что называется, «на всю катушку», и уж явно не для конспектирования ленинских работ и решений исторических съездов партии.

В море – другой разговор: там всё равно деваться некуда. Основной принцип, которого моряки придерживались, – «Дальше моря не пошлют, меньше судна не дадут». А из морей они и так не вылезали порой годами, ломая судьбы и разрушая свои семьи.

Иноземцев вздохнул, поднял воротник шинели, поправил на рукаве бело-синюю повязку «Рцы» с золотой звездой и пошёл вдоль причальной стенки, выбирая, куда бы ему наведаться с наибольшим эффектом.

Госпитальное судно «Обь» отпадало сразу – на нём штабные офицеры обедали и отдыхали по каютам. «Гидрографы» – это уже другая часть. Оставались танкеры «Иркут» и «Полярник», ледокол «Илья Муромец» и морской буксир-спасатель «МБ-18». Однако проблема выбора решилась как-то сама собой.

Из темноты, разбрызгивая лужи, к трапу «Иркута» подкатило такси, и две тёмные сгорбленные фигуры потащили на судно подозрительный, издающий стеклянный звон картонный ящик.

«Не иначе – водку на борт тащат», – смекнул Иноземцев и, несмотря на изрядное брюшко и бьющую по ногам морскую кобуру пистолета, рысью помчался прямо по лужам.

Фигуры уже исчезли внутри кормовой надстройки, но бравый капитан-лейтенант, орлом взлетев по трапу и цыкнув на вахтенного матроса, потянувшегося было к звонку, уже нёсся, громыхая ботинками, по палубе.

Матрос незаметно снял трубку и постучал по рычажку. На столе у вахтенного помощника тревожно звякнул телефон, и тот, закинув потрёпанный томик «Декамерона» в ящик стола и нахлобучив фуражку, резво побежал к выходу, тут же наткнувшись на Иноземцева.

– Где водка? Кто принёс? – запыхавшись, спросил Иноземцев.

– Какая водка? – сверху вниз недоумённо воззрился на офицера вахтенный помощник Слава Гаврилов. Надо сказать, что Слава, второй помощник с «Иркута» по прозвищу Бичеслон, был худощавым парнем под два метра ростом, и для разговора с коротышкой Иноземцевым ему приходилось изгибаться вопросительным знаком.

– Но я же видел, что на борт водку тащили! – рявкнул Иноземцев.

– Зато я не видел, – нахально ответствовал Слава.

– Кто это был?

– А вот сейчас и узнаем.

Слава прошёл к телефону, переговорил с вахтенным матросом.

– Это