Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

– Понимаешь, сидел всю ночь. Рассказ делал. Про мужика одного нашего с Катуни… Он слепарь от рождения. А в войну ходил по деревне песни пел… Разные. Людям тогда такие песни нужны. Ну, и кормился этим. И понял – дорог он землякам… Артист вроде… Да. После годы прошли, чуть-чуть постёрлась война в памяти – двадцать лет прошло… Ну, и прибыла в деревню экспедиция… диалектологическая… так они, что ли, называются? Фольклор записывают, песенки… Мужики и натравили на слепаря моего этих приезжих. Те послушали – не интересно… Вежливость проявили – мол, да… Эпоха… И слепец понял всё. Что устарел он. Не нужен теперь. Понимаешь? Писал всю ночь, и плакал, и смеялся вместе с той деревней… Утром Лидка проснулась, жена. Я ей читать… Она слушает и не смеётся, не плачет… Обозлился я. Может, графоман я? Или дурак, а? Нет, ты скажи – я тебе сейчас рассказ этот прочитаю. Может, действительно я писать не могу, а?..

Он прочитал рассказ. И к финалу у меня защемило внутри…

– Ну, как?

– Грустно… – сказал я Макарычу. – Очень грустно.

Он успокоенно мотнул головой, пошуршал ладонью по лицу.

– Это хорошо. Ага. Я знаешь чего заметил? Когда ночью пишешь – борода быстрее растёт, а? Ты не замечал?..[289]

Речь идёт, конечно, о рассказе «В воскресенье мать-старушка» про несчастного музыканта Ганю, опубликованном в 1970 году.

Что сказать про этот и другие его поздние рассказы? Не холодным рассудком эти вещи написаны. Не по расчёту, а с живым чувством, на болевом пороге.

Взять тот же рассказ про Ганю: он грустный, пожалуй, даже трагичный, но нельзя отрицать в нём и мощного смехового начала.

Именно в поздних вещах Шукшина народная смеховая культура играет огромную и сложную роль. И только ли она! Ещё мифология – и народная, и современная, политическая. Ещё русская классика, диалог с которой у Шукшина в последние годы вёлся очень напряжённый и непростой.

В последние годы шло возрастание условности шукшинской прозы, увеличение в ней элементов иносказательности и повышение роли литературных аллюзий. Всё это далеко и безвозвратно уводит Шукшина от прежней установки на «правдоподобие», «реализм», «соответствие жизненным реалиям»… Поздние вещи его – сложны и открыты самым широким интерпретациям. Шукшин от поверхностного реализма в последние годы удалялся стремительно – что не очень нравилось его друзьям-товарищам, например, Василию Белову.

Рассказ, как правило, складывался у Шукшина в голове, и лишь потом переносился на бумагу. Вот его важная рабочая запись об этом:

Самые дорогие моменты:

1. Когда я ещё ничего не знаю про рассказ – только название или как зовут героя.

2. Когда я всё про рассказ (про героя) знаю. Только – написать. Остальное – работа.[290]

У Семёна Липкина есть замечательная строчка: «Он диктует, я пишу». Понятно, кто этот Он.

М.Г.: Взять тех же «шукшинских чудиков», которые давным-давно стали притчей во языцех. Притчей, отчасти обедняющей художественный мир Шукшина. Мол, «чудики» – это какие-то отдельные, особенные люди, какие-то обитатели дальних земель, среди «нормальных» таких людей нет.

А это ведь сложный тип – и трагический, и комический; отнюдь не однообразный. И очень важный для самого автора. Он как будто пробует своих героев на излом, помещая их в разный житейский контекст.

Шукшиноведы составили целый перечень[291] подтипов таких персонажей:

чудик – несостоявшийся учёный: Моня Квасов – изобрёл вечный двигатель («Упорный»);

чудик – мудрец-философ: Николай Князев – автор философских трактатов («Штрихи к портрету»); Алёша Бесконвойный нашёл способ избавления от суеты («Алёша Бесконвойный»);

чудик-художник: Василий Князев («Чудик»);

чудик – великий актёр: Пронька Лагутин («Ваня, ты как здесь?!»);

чудик-музыкант: шорник Антип Калачиков («Одни»);

чудик-враль: Гринька Малюгин («Гринька Малюгин»); Бронька Пупков («Миль пардон, мадам!»).

Список неполный, причём с принципами его составления можно поспорить (Гринька Малюгин, например, не только и не столько враль, сколько герой. Чудик-герой!). Но тем не менее!

Чудаковатость моих героев – форма проявления их духовности,

– говорил[292] сам Шукшин. Добавлю – в достаточно бездуховном мире. Можно найти аналог чудиков и в мировой литературе – так называемых «трикстеров». Это те, кто находятся «между» разными мирами, связывая их. Их поступки потому и странны, что эти герои ни к одному миру не принадлежат, ни по одним правилам жить не хотят, да и не могут. Трикстеры – плуты, мошенники, авантюристы, по западному канону.

Но всё иначе в русской культуре! Наш трикстер – Иванушка-дурачок, который везде свой, но везде и чужой, который не боится нечисти и самой смерти, готов совершать великие подвиги, но вряд ли пригоден к регулярной трудовой деятельности.

Но Иванушка – это герой сказок. А в реальной русской жизни тоже был схожий тип – юродивый. В чём его социальная миссия? Жить не как все. Избегать социального бытия, вписанности в структуры реальности. А в «активной» фазе – браниться, ворчать, обличать грехи сильных и слабых, при этом не обращая внимания на общественные приличия. По мнению исследователя Н.Н.Ростовой,

юродивый – это тот, кто следует иной логике, имеющий точку отсчёта в абсолюте. На место законов этого мира – небесного, на место я – Бога, на место ума – веру, на место сна – бодрствование, на место слова – образ, на место внешнего – внутреннее, на место культуры – культ.[293]

Во многом таковы и чудики. Исследователь Мария Сидорова утверждает:

Всех этих героев объединяет стремление приподняться над обыденностью, которая томит их.[294]

Эдуард Леонтьев и вовсе считает, что чудик – это:

житийный персонаж, рудимент древнерусского святого, светлая душа, по-своему одухотворённая личность, далеко не идеальная, но живущая неосознанным стремлением к праведности, страдающая от людской злобы, от непонимания и часто – от одиночества.[295]

Я тут скажу, что не надо уж так понимать Шукшина, будто для него самого чудики – образцы и ожившие иконы. Мне кажется, он относился к ним с некоторым подозрением. Ведь от нарушения норм «человеческого общежития» до нарушения норм морали, закона неписаного, а то и писаного – один шаг. И герои, которые этот шаг совершают, у Шукшина – не редкость… Но с «тёмной стороны» можно вернуться. Или – хотя бы попытаться вернуться; вот только удастся ли?

Е.П.: В оценке чудиков правы, наверное, все. Поздний Шукшин