Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

вечным проклятием-штампом при обсуждении шукшинских рассказов, – «чудик». Дескать, это не про нас с вами писано, а про каких-то нелепых, хотя и трогательных, чудиков… Нет! Про вас, про нас с вами, господа! Про всех нас!

А самое главное, наверное, это то, что долгие годы помнил актёр, прозаик, сценарист Юрий Скоп (самодеятельный скульптор Колька из «Странных людей»), – то, как Шукшин режиссировал массовую сцену проводов в армию, в которой были заняты местные жители:

Макарыч яриться начал… Плёнка горит, а в результате – чепуха сплошная. Вот тогда и взлетел Макарыч на пригорок, чтобы все его видели, остановил яростным взмахом движение и как рявкнет:

– Вы што?! Русские или нет? Как своих отцов-то провожали?! Детей! Да как же это можно забыть? Вы што?! Вы вспомните! Ведь вот как, братцы…

И начал:

– Последний нонешний денёчек… – зычно, разливно, с грустцой и азартом бесшабашным, за всю массовку вложился в голос. Откуда что берётся? И вздохнула деревня, и прониклась песней… Когда расходились, сам слышал, как мужики и женщины толковали: «Вот уж спели так спели! Ах…»[282]

М.Г.: Снимались «Странные люди» во Владимирской области, в Суздальском районе, в селе с интересным названием Мордыш. Съёмки фильма стали важным событием в истории села, основанного аж в 1431 году.

Ребёнок сидел на травке, только-только начал ходить. Подошёл Шукшин, спросил, как звать его, и сказал: «Мы его будем снимать, только найдите ему ночную сорочку». А потом, когда снимались, всё говорил мне строго: «Мамаша, мамаша, уберите руку из кадра». Бойкий он был, в кожанке всё по селу ходил…[283]

– вспоминает мать тогдашнего младенца Василия Кузнецова. Гонорара малыша за пару съёмочных дней хватило на новое осеннее пальто матери!

С тех пор село пришло в упадок, даже школу закрыли, но местные жители (а их осталось около 500 человек) не сдаются – по примеру сростинцев, хотят развивать «шукшинский туризм»:

Мы мечтаем принимать людей, рассказывать о Шукшине, петь песни, угощать гостей его любимыми блюдами, самыми простыми – картошечка, грибочки, сало. Всё деревенское, натуральное.[284]

Но самое главное – почему мы и говорим об этом времени в творчестве Шукшина как пороговом, переломном или предпереломном – появились в печати рассказы «нового типа». Более сложные, более глубокие. В которых поступки и слова героя не определялись его социальным происхождением и вообще прямо не вытекали из его образа жизни. Это «Раскас», «Как помирал старик», «Вянет, пропадает», «Горе», «Думы» и несколько других. Классические, без которых не обходится ни одно собрание шукшинской прозы. Основной их массив был опубликован в двух номерах «Нового мира» – № 1 и № 9 за 1967 год. Мне тут особенно интересен рассказ про смерть старика Степана – вроде и традиционный по тематике для русской литературы, а вроде и необычный.

Вспомним, как сам Шукшин говорил о жанре, в котором достиг главных вершин:

Вот рассказы, какими они должны быть:

1. Рассказ-судьба.

2. Рассказ-характер.

3. Рассказ-исповедь.

…Самое мелкое, что может быть, – это рассказ-анекдот.

<…> Литература – это всё же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка.[285]

Такие рассказы – судьба, характер, исповедь (куда реже рассказ-анекдот, но с глубоким, тайным иной раз смыслом) – теперь будут появляться у Василия Макаровича с потрясающей регулярностью.

Е.П.: В зрелых рассказах, которые начались именно с этой поры, Шукшин будто прорвался сквозь поверхностное жизнеподобие. И пошли открытия за открытиями. Для читателей – но как будто и для автора тоже.

Великая русская смеховая культура была одним из его открытий. Вот рассказ «Раскас», который я считаю без малого гениальным. Он весь построен по законам сказки. Начиная с названия – в нём слышится корень «сказ». А что в просторечном употреблении, так потому, что сама история и её герои таковы – не пафосны, не умеют изъясняться высоким стилем. Герой – Иван. В начале – зачин. Да и потом всё по-сказочному. Возвращение Ивана из дальнего путешествия. Открытие тайны. Похищение красавицы-жены. Горе, раздумье, потом – принятие решения.

Но вот то, что герой-Иван не седлает коня, или хотя бы свою машину (он же шофёр, то есть всадник, если обратить старину в новые реалии), а садится писать дурацкий текст в газету, – это и есть глубокое прозрение Василия Макаровича. Выдохлись Иваны. Не страшны врагам, а даже смешны. Горько, горько от этого и автору, и нам. На пути его – не сказочные злодеи, а всякая мелочь ползучая из редакции, которая понять его не хочет и не может. И помощи от неё не дождёшься. «И не друг, и не враг, а так», – пел Высоцкий.

Ну и что остаётся? Известно что. Вот финал:

Он направился прямиком в чайную. Там взял «полкило» водки, выпил сразу, не закусывая, и пошёл домой – в мрак и пустоту. Шёл, засунув руки в карманы, не глядел по сторонам. Всё как-то не наступало желанное равновесие в душе его. Он шёл и молча плакал. Встречные люди удивлённо смотрели на него… А он шёл и плакал. И ему было не стыдно. Он устал.[286]

И если Иван Петин – дурак, то и мы дураки такие же!

М.Г.: Вот что ещё бросается в глаза: в новых рассказах Шукшина очень много обращений к культуре в разных её проявлениях. От самопальных текстов до «профессиональных носителей», вроде редакционных работников в «Раскасе» или старичка из рассказа «Случай в ресторане». Плюс зримые знаки культуры, появляющиеся там и тут. Исследователи говорят даже о «постмодернизме», «интертекстуальности» этих шукшинских вещей. Тот же «Раскас», играющий с каноном, даёт для этого все основания. Почему и кажется, что эти рассказы «пороговые» – стремительно растущий Шукшин подводит итоги своего глубокого освоения всех культурных пластов.

В этот период своей жизни он по-прежнему много читает. В том числе, кстати, и запрещённую, так называемую «диссидентскую литературу» – самиздат и тамиздат. Будет читать запрещённое и дальше, но, скажем так, без особого увлечения – а просто потому, что читает Василий Макарович, кажется, вообще всё, с упоением, как в юности… Смотрит новейшее отечественное и западное кино – имеет возможность. Общается и с интеллектуалами, и с простым людом.

Однако Василий Макарович пошёл гораздо дальше – и от этих рассказов, построенных сложно, но, так сказать, «вокруг культуры», перешёл к последним своим текстам, наполненным поэтикой мифов: и традиционных, и современных…

Часть четвёртая

Смысл