Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

первая часть – вымышленная история о реальном лице, вторая часть – реалистическая история о лице вымышленном.[302]

И обе они с исторической точки зрения являются чистейшим, как сказали бы сейчас, фейком!

Но эта виртуозная авторская игра, в отличие от игр сонма прозаиков-постмодернистов, – для Шукшина не самоценна. Для него важно, что «чужими» являются не только и не столько великий князь и деревенский мужик. Чужие – это официоз.

Е.П.: В этом, думаю, секрет того, что Шукшин по-настоящему своим в «Новом мире» не стал. Твардовский и его единомышленники боролись против искажения истории в духе «ленинизма с человеческим лицом», так сказать, за «хорошую» советскую историю. А для героев Шукшина – она вся одинакова: что хорошая, что плохая. Она – официозная, далёкая от реальной жизни…

И не только в истории дело, но и в историософии. В знаменитом рассказе «Забуксовал» совхозный механик Роман Звягин слушает, как его сын учит наизусть отрывок из «Мёртвых душ» о птице-тройке – и вдруг приходит к неожиданному выводу:

А кого везут-то? Кони-то? Этого… Чичикова?» Роман даже привстал в изумлении… Прошёлся по горнице. Точно, Чичикова везут. Этого хмыря везут, который мёртвые души скупал, ездил по краю. Ёлкина мать!.. вот так троечка!

– Валерк! – позвал он. – А кто на тройке-то едет?

– Селифан.

– Селифан-то Селифан! То ж – кучер. А кого он везёт-то, Селифан-то?

– Чичикова.

– Так… Ну? А тут – Русь-тройка… А?

– Ну. И что?

– Как что? Как что?! Русь-тройка, всё гремит, всё заливается, а в тройке – прохиндей, шулер…[303]

Открывшуюся историософскую истину не в силах ни понять, ни разделить с Романом «представитель официоза» – школьный учитель сына. Да и кто может?

Тут надо заметить, что этот парадокс отмечали ещё мыслители Серебряного века – и Розанов, и Мережковский. А до них и Достоевский – в «Братьях Карамазовых» прозвучало:

Ибо, если в его тройку впрячь только его же героев, Собакевичей, Ноздрёвых и Чичиковых, то кого бы ни посадить ямщиком, ни до чего путного на таких конях не доедешь![304]

М.Г.: Интересно, вычитал ли этот пассаж Шукшин у Розанова или Мережковского – или, что называется, своим умом дошёл? Известно, что литературу, в СССР запрещённую, он читал охотно. Но, мне кажется, Великий Исторический парадокс он понял сам. На себе и своих современниках ощутил.

И раз уж речь зашла о птице-тройке и её пассажире, я вспомню и свой любимый рассказ – «Срезал». Гениальная вещь.

К старухе Агафье Журавлёвой приехал с семейством сын, уроженец деревни Новая, а ныне городской житель. Деревенские мужики выпускают на арену местного умника, «начитанного, ехидного» Глеба Капустина, и он «срезает» приехавшего городского «кандидата наук», «богатого, учёного». Ловит его на мелочах, умело манипулирует, провоцирует и побеждает. Хотя от этой «победы» всем как-то неловко, но нет сомнения, что, появись ещё какой «учёный», мужики Капустина приведут снова. Чтобы городские не зазнавались. Знатных выходцев из деревни много, их всех и всегда побеждает в настырном споре о чём угодно Глеб Капустин.

В рабочих записях Шукшина находим заготовку – кажется, не оставляющую сомнения в направлении интерпретации:

Поговорили. Приехал в село некий учёный человек, выходец из этого села. К земляку пришли гости. А один пришёл «поговорить». И такую учёную сволочную ахинею понёс, так заковыристо стал говорить! Учёный растерян, земляки односельчане с уважением и ужасом слушают идиота, который, впрочем, не такой уж идиот.[305]

Или вот ещё – в беседе с корреспондентом итальянской коммунистической газеты «L’Unità» 17 мая 1974 года Шукшин говорит:

Тут, я думаю, разработка темы такой. Социальной демагогии. Ну что же, мужик, мужик. Вот к вопросу о том, всё ли в деревне хорошо, на мой взгляд, или уже из рук вон плохо. Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойдён, и вот принялся мстить, положим, учёным. Это же месть в чистом виде, ничуть не прикрашенная; а прикрашенная если, то для одурачивания своих товарищей. А в общем – это злая месть за то, что он на пиршестве, так сказать, обойдён чарой полной. Отсюда такая зависть и злость. Это вот сельский человек, это тоже комплекс. Вторжение сегодняшнего дня в деревню вот в таком выверте неожиданном, где уж вовсе не благостность, не патриархальность никакая. Он напичкан сведениями отовсюду: из газет, радио, телевидения, книг, плохих и хороших, и всё для того, чтобы просто напакостить. Оттого, что «я живу несколько хуже».[306]

Вроде бы осуждает Шукшин своего Капустина – но, кажется мне, тут всё сложнее…

Е.П.: Очень важна близкая к финалу фраза рассказа об отношении односельчан к «социальному демагогу»:

Глеб же Капустин по-прежнему неизменно удивлял. Изумлял. Восхищал даже. Хоть любви, положим, тут не было. Нет, любви не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил ещё.[307]

М.Г.: Но заканчивается рассказ словами «великодушного» Глеба:

Ничего… Это полезно. Пусть подумает на досуге. А то слишком много берут на себя…[308]

Е.П.: Но мне и кандидат этот не нравится. Да и автору он не нравится. Эти его смешочки, снисходительные ухмылочки… В какой-то момент Глебу начинаешь сочувствовать. Ну и потом – Шукшин очень хорошо понимал, что деревня живёт хуже города. И Капустин в чём-то прав.

Короче, эти двое едут – в одной тройке, что грустно: выбора-то нет. «Оба хуже».

М.Г.: Ещё добавьте электрический самовар – то есть ненастоящий, фальшивый, – который кандидат привёз в подарок… Да, всё же Капустин мне нравится больше, даром что я сам городской и, как тот кандидат, приезжаю в деревню разве что в гости.

Вся драма, а может, и трагедия в том, что тут нет героев. Деревенские ничем не лучше городских. «Человек из народа» Капустин – тот же гусь, что и кандидат с его цветастым халатом и деревянными ложками, привезёнными в подарок. Потому что всё превратилось, как говорил Глеб, в «трепалогию» – в том числе и его собственные речи.

А вам какой рассказ хочется отметить?

Е.П.: Трудный выбор! Мне много чего хочется отметить. И «Верую», и «Алёшу Бесконвойного», и великолепный «Срезал», но если выбирать один рассказ, самый любимый, – то я выбираю «Сураз».

Помните, как он начинается?

Спирьке Расторгуеву – тридцать шестой, а на вид – двадцать пять, не больше. Он поразительно красив: в субботу сходит в баню, пропарится,