Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

«Ася Клячина» подсказывала нам искать главные сцепления документальных и игровых кусков. <…> Просмотр фильма был для нас уроком конкретным: живой человек у Кончаловского, снятый не мешающей ему камерой с искусно записанной его же речью, почти везде «зашибает» артиста.[325]

Это очень видно по «Печкам-лавочкам». Немудрёная вроде история путешествия семейной пары «деревенских» на Юг снята – очень стильно. Смыслов в ней – множество. Много игры, пародий и самопародий. Наконец, лирики, неподдельной шукшинской любви к деревне и её людям. Противопоставлений «хорошей» деревни «плохому» городу тоже хватает, но они не лобовые, даны не без иронии.

Татьяна Богумил отмечает:

Сюжет киноповести «Печки-лавочки» организован по традиционной модели пути, где начальная точка – Алтай, а конечная – Крым. Сознание сибирских крестьян сохраняет архаическое деление пространства на «своё» и «чужое». Алтай, дом, есть сакральный центр, место блага. Цель поездки – курорт в Крыму, как и сам путь в «неведомое», отмечены приметами угрожающего, инфернального пространства.[326]

Вылазка в неведомое – и возвращение к своему Дому. Огромное количество путешествий в мировой литературе и кинематографе описаны именно по этой схеме. Ну, хотя бы «Хоббит».

Побывали в аду – вернулись Домой. Прекрасен знаменитый кадр: в финальной сцене босой Расторгуев-Шукшин сидит на пригорке…

Сегодня скопированный оттуда скульптором Клыковым огромный бронзовый Василий Шукшин расположился на горе Пикет и смотрит вниз на родное село Сростки.

Е.П.: При этом в свою деревню режиссёр съёмочную группу везти категорически отказывался: «Не хочу мозолить глаза землячкам. Пересуды. Корысть людская». Снимали в недалёком селе Шульгин Лог, но массовку привозили из Сросток, так что разговоров избежать не удавалось. Например, о том, какой Шукшин богатый – вон сколько у него техники, и людей сколько приехало…

М.Г.: А райкому не понравился сюжет и сам подход автора к деревенской жизни – что это, мол, за механизатор такой, который в разгар полевых работ едет на курорт? Мало, что ли, у нас героических тружеников? Про такого снимай!

Ещё необычнее восприняли фильм его прототипы. Один говорит: «Ну что Шукшин? Описал, какие мы дураки – теперь весь мир потешается!». Другая сельская жительница вспоминает: «Бабушка говорила, Фетинья Егоровна, мы посмотрели фильм, нам так неудобно стало. Чё мы пляшем и поём? В работе бы показать».

Люди искренне расстраивались – ну, не хотели они «противопоставляться» городским! Хотели, в полном соответствии с советской пропагандой, «сливаться» с городом.

В общем, в отношениях с земляками идиллии не было точно. Тут, помимо социальных мотивов, есть что-то глубинное. Шукшин-художник и Шукшин-человек – не одно и то же. Как человек – он любил свою малую родину, её людей. Как художник – был недоволен непониманием аудитории.

Е.П.: При этом Василий Макарович ни в коем случае не зазнавался. Он общался с земляками настолько близко, насколько ему позволяли дела (а организация съёмочного процесса – ох какая хлопотная штука!).

М.Г.: Но, как поётся в одной песне, «можно быть рядом, но не ближе, чем кожа». А «кожа» у Шукшина была уже другого состава, чем у деревенских.

Вот пример: к съёмочной группе прибился местный чудик, балалаечник и импровизатор Федя. Шукшину очень нравились его наигрыши, и он композитору Павлу Чекалову ставил задачу:

Вот Федя сымпровизировал – а ты сделай из этого что надо, особенно финал фильма. Сделать мелодию надо в таком задумчивом плане, будто Ивана Расторгуева (он вернулся с курорта на родину и сидит на пашне) слушает сама земля, будто он разговаривает с землёй.[327]

Из наигрышей Феди-балалаечника композитор извлёк основную музыкальную тему фильма, которая вступает ещё на титрах. (Надо заметить: «Федина музыка» прозвучит и в следующей картине Шукшина – «Калине красной», в ключевой сцене покаяния Егора Прокудина.) Однако не сама «народная», «стихийная» балалайка, но обработанный профессионалом её вариант, – вот художественный метод Шукшина.

Дела на съёмках между тем шли туго. Шукшин постоянно болел (то ли сердце, то ли желудок), иногда съёмки из-за этого переносились. Аппаратура досталась им старая, постоянно выходила из строя (после съёмок операторский кран, говорят, вообще сдали в металлолом). Ну и, наконец, часть отснятого материала была при проявке в Москве безнадёжно испорчена!

Е.П.: К снятому фильму – придирались; куда же без этого? Мне рассказывал об этом в годы застоя знаменитый «прораб перестройки» Олег Попцов, тогда – редактор «Сельской молодёжи». Среди прочего осудили и гениально снятые Заболоцким под современную музыку лица и фигуры «простых людей» на сибирском железнодорожном перроне. Лишнее! Не в ритме! Зачем?

И вообще сквозило какое-то недоумение – мол, что это получилось вообще? Комедия из деревенской жизни? Лёгкая сатира?

Шукшину всё же пришлось вырезать часть сцен. Убрали и легендарную, известную только в пересказе сцену, «проход через всю деревню подгулявшего мужичка, который нёс на голове полный стакан водки (не держа руками!), выходил за околицу и опять-таки без помощи рук, каким-то невероятным цирковым приёмом опрокидывал стакан и, не пролив ни капли драгоценной жидкости, выпивал содержимое до донышка». Вот бы посмотреть! (Кстати, трюк со стаканом водки повторит возвращающийся из сталинских лагерей генерал медицинской службы Юрий Клёнский, герой эпохального фильма Алексея Германа «Хрусталёв, машину!».)

Шукшин за фильм бился, проигрывал, злился… Но хоть финал отстоял. В конце концов, в 1973 году «Печкам-лавочкам» присвоили низкую прокатную категорию и втихомолку прокатали по стране… Потому и публика ходила как-то вяло. Только потом, когда фильм стали показывать по телевизору, он полюбился людям.

М.Г.: А вот прижизненная кинокритика оценила ленту высоко. Например, вполне «официозный» Ростислав Юренев – мягко говоря, в любви к Шукшину не замеченный, – покритиковав ленту за отсутствие «стройности», всё же замечает:

Шукшин смотрит на мир… нет, не наивным, а незамутнённым, не заслонённым условностями взглядом своего Ивана, а мы, зрители, зная, что он ошибается, всё же где-то в глубине своего сердца соглашаемся с ним. С явлений как бы снимаются привычные маски, и они предстают в своей сущности.[328]

Е.П.: Я согласен с кинокритиком Лидией Масловой, писавшей:

«Печки-лавочки» сняты очень гордым человеком, и именно потому Иван Расторгуев всё равно выходит моральным победителем – даже несмотря на финал, когда сидящий босиком на родной земле автор констатирует печальный факт: «Всё, ребята, конец!» – имея в виду не только конец фильма, но и всего того бесшабашного и романтически-русского, что олицетворяет его герой.[329]

Но не совсем согласен, потому что, когда я слышу о конце «бесшабашного и романтически-русского»,