Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

мальчишка увязался за ними. Как раз в этот момент к берегу подошёл катер – из тюрьмы приехали за хлебом. Зэки были в наручниках. Мальчишка разглядел среди заключённых своего отца, закричал: «Папа! Папа!», побежал к причалу. Охранник закричал: «Стой! Стрелять буду!».

«Шукшин не думал, что часовой всерьёз. А тот выстрелил. Я успел толкнуть Шукшина, он схватил пацана, мы упали – пули над головой пролетели».[339]

М.Г.: На роль старухи Куделихи Шукшин хотел пригласить Веру Марецкую, но та отказалась. (Как считает – очень по-женски – Лидия Николаевна, не захотела выглядеть на экране дряхлой старухой.)

Тогда было решено снять местную жительницу Офимью Ефимовну Быстрову – причём не сообщая ей о съёмке кинофильма: Федосеева представилась журналисткой и попросила старушку рассказать о её жизни. Снимали прямо в её же избе. Камера включалась в тот момент, когда увлечённая воспоминаниями женщина не обращала на неё никакого внимания. Вопросы, задаваемые по ходу эпизода Федосеевой – Любой Байкаловой, были заранее продуманы и направляли рассказ в нужное для фильма русло («Ну, бабушка, а про сынов-то теперь расскажи» и т. п.). Остальное довершил монтаж и досъёмки реакции Егора – Шукшина. Офимья Ефимовна охотно, с подробностями, поведала свою жизнь, без актёрского «нажима», желания разжалобить.

Дальнейшее – печально, увы… Вновь процитируем Сергея Теплякова:

История Куделихи-Быстровой начиналась трогательно, а закончилась так, что мороз по коже. Когда «Калину красную» показали в деревне, Офимья Ефимовна уверовала, что к ней действительно приходил сын, – и стала ждать его с новой силой. У местных жителей не хватило духу объяснить ей, что это просто кино.

К ней пришла кое-какая слава – зрители писали ей письма, даже отправляли посылки.

Когда она узнала, что Шукшин умер, надела траур. Зимой 1976 года, в лютые морозы, соседи обратили внимание, что из дома Куделихи не идёт дым. Пришли – она лежала в нетопленой избе мёртвая, замёрзла. На памятнике у неё фотография – кадр из фильма: бабка Куделиха улыбается.[340]

Драматических историй на съёмках вообще было предостаточно. Такое ощущение, что съёмка смогла осуществиться исключительно по железной воле Шукшина и какому-то благоволению свыше.

Например, таран грузовиком «Волги» в финале фильма чуть было не обернулся трагедией.

Задумывалось так: на узкой насыпи причала должно было стоять такси, на середине реки – идёт паром с людьми, ставшими невольными свидетелями тарана. Самосвал должен был на бешеной скорости врезаться в багажник «Волги» и вместе с ней свалиться в реку. Обе машины идут ко дну, а в живых остаётся лишь один мститель за Егора Пётр Байкалов, который, вынырнув из воды, взбирается на крышу торчавшего из воды самосвала.

Съёмка началась. Но каскадёр за рулём самосвала то ли слишком осторожничал, то ли трусил – эффектного тарана не получалось. Так промучились весь день.

Расстроенный Шукшин уговорил руководство дать ему ещё один день. Но вместо неопытного каскадёра нанял местного гонщика-любителя, бывшего таксиста, который пообещал эффектно протаранить «Волгу». Гонщик предложил снять дверь в кабине самосвала со стороны водителя, чтобы выпрыгнуть до удара на мешки с соломой. Скорость до удара должна была быть около 40 км/ч, руль перед прыжком следовало закрепить скобой.

Сделали всё, как предложил бывший таксист. И вот началась съёмка. Анатолий Заболоцкий позже вспоминал:

Летит машина, чую по пылище за ней и панораме – скорость большая. Радуюсь. Вижу, выпал водитель (это вырежется)… А дальше – самосвал стремительно начинает цеплять ограничительные бетонные столбики и, не дойдя до такси, подпрыгнув вверх, падает в воду рядом с паромом.[341]

Если бы он угодил на паром, пострадали бы сотни людей в массовке! Как только утихли крики ужаса, к «скорой помощи» понесли трюкача – с переломом ног. Он гнал, чтобы оправдать доверие, со скоростью 80 км/ч – и, проскочив мешки, прыгал уже на насыпь…

Зрелища опять не получилось. Сняли мы по-горячему актёра Лёшу Ванина (Пётр), выныривающего из кабины самосвала, и это был самый убедительный кадр из всего материала катастрофы. Только после возвращения в гостиницу осознали весь кошмар, который ожидал нас, не попадись на пути самосвала бетонные столбики. Провидение спасло нас.[342]

Съёмки шли нелегко, но ещё тяжелее проходил послесъёмочный период. Заболоцкий пишет:

На «Мосфильме» резко выступали против картины режиссёры Озеров, Салтыков; редакционная коллегия Госкино предложила поправки, которые можно было сделать, только сняв фильм заново… И вот посмотрели фильм на дачах, и слышно стало – кому-то понравился. Сделав сравнительно немного купюр, Шукшин сдал картину, сам того не ожидая. Вырезал из текста матери слова о пенсии («Поживи-ка ты сам на 17 рублях пенсии!»). Вырезал реплику «Живём, как пауки в банке. Вы же знаете, как легко помирают», и ещё какие-то «мелочи».[343]

«Дачи» – это, понятно, дачи членов Политбюро ЦК КПСС, жёны и дети которых любили кино и не просили даже, а скорее требовали, чтобы их непременно знакомили с заметными западными и отечественными киноновинками. Благодаря этому, кстати, появились в прокате, например, «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён» Элема Климова (похвалил Хрущёв), «Кавказская пленница» Леонида Гайдая (фильм понравился Брежневу). А вот фильму «История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж», который так заинтересовал Шукшина и Заболоцкого, не повезло: лента, снятая Андроном Кончаловским в 1967 году, вышла в прокат почти двадцать лет спустя. «Дачи» не одобрили!

Е.П.: Даже тёртый калач Шукшин не выдержал этих новых советских киноприключений – снова попал в больницу с обострением язвы. Фомин, который вёл своего рода хронику съёмок, писал:

Я видел, как буквально умирал, таял на глазах Шукшин, сбежавший из больницы, чтобы исполнить навязанные «исправления» и тем самым спасти картину от худшего. «Калина красная» была уже вся порезана, а самому автору надо было немедленно возвращаться в больницу. Но он боялся оставить фильм в «разобранном» виде, чтобы как-то «зализать», компенсировать нанесённые раны, хотел сам осуществить чистовую перезапись. Смены в тонстудии казались нескончаемыми – по двенадцать и более часов в сутки. Но через каждые два-три часа у Василия Макаровича начинался очередной приступ терзавшей его болезни. Он становился бледным, а потом и белым как полотно, сжимался в комок и ложился вниз лицом прямо на стулья. И так лежал неподвижно и страшно, пока боль не отступала. Он стеснялся показать свою слабость, и его помощники, зная это, обычно уходили из павильона, оставляя его одного. Сидели в курилке молча. Проходило минут двадцать – тридцать. Из павильона выходил Шукшин. Всё ещё бледный как