Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

Какая-то непредставимая для сегодняшнего дня ситуация – участие звезды в локальной документалке! А для местных журналистов он уже безусловная звезда, и, как можно понять, Шукшин хоть и не задаётся, но отнюдь не против такого звёздного статуса.

Е.П.: Шукшин приехал на Алтай важной персоной: с командировкой от самой главной советской газеты – «Правда» – для работы над статьёй о причинах ухода молодёжи из села.

От этой поездки остался черновик, изданный после его смерти. Как и всегда в шукшинской публицистике, здесь много довольно пафосных рассуждений; в частности, об отрыве современного русского человека от почвы и малой родины. Как будто публицистика выкачивала, забирала весь пафос Шукшина – что, несомненно, шло на пользу его прозе. Но зато есть яркие картины:

Облака поредели, видно землю. Я смотрю вниз и думаю уже о том, как наши предки шли вот по этим местам. Шли годами, останавливались зимовать, выходили замуж по дороге, рожали. До чего упорный был народ! Ну вот ведь она, земля, останавливайся, руби избу, паши. Нет, шли дальше и дальше, пока в океан не упёрлись, тогда остановились. А ведь это не кубанские степи и не Крым, это Сибирь-матушка, она «шуток не понимает». <…> Лететь надоело. Как они по два-три года добирались до мест своих поселений! Впрочем, наверно, это становилось образом жизни – в пути. У меня отец – Макар, я где-то прочитал, что Макар – это путевой.

«Правда» статью своего корреспондента не напечатала. Исследователи считают:

…поводом для отказа вполне могло стать несоответствие писательских наблюдений и размышлений первоначальному заданию. По Шукшину, уход молодёжи из села – процесс естественный, неизбежный, хотя и не лишённый некоторого драматизма. Забвение «извечной крестьянской любви к земле», преодоление «тяги к ней» превращают русских в нацию кочевников, перечёркивают для человека возможность настоящего возвращения и воскрешения» Судьбы Ивана Любавина, Ольги Фонякиной, Егора Прокудина и многих других шукшинских героев убедительно доказывают это положение.[271]

Представляется, что на Алтае самым важным для шукшинской последующей работы стало выступление в Бийской воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних правонарушителей. Организаторы вспоминают:

Он стоял за трибуной, такой простой, реальный и в то же время предельно загадочный. Зоркий, проницательный взгляд глубоко посаженных глаз, крутой лоб, удивительно лаконичная, доходчивая и захватывающе интересная речь – вот что подчиняло слушателей.[272]

Это всё, конечно, сплошные красивости, но вот чему, кажется, действительно можно верить: по словам организатора встречи Анастасии Пряхиной, проработавшей с малолетними з/к много десятилетий, на встрече Шукшин очень заинтересованно расспрашивал их, почему они здесь, кто их родители, рассказывал о себе, как сам жил и воспитывался без отца. И ещё одно свидетельство:

Мать Василия Макаровича, Мария Сергеевна, говорила о том, что сын её, вернувшись из колонии, был очень взволнован. «Очень переживал Вася! Я ему говорю: блинчиков поешь. А он молчит и всё курит…»

М.Г.: Но – не колониями едиными: в 1967-м Шукшин побывал в Югославии и на Кубе (а до этого, в 1966-м, в Польше). Куба и Югославия – это уже показатель принадлежности к какой-никакой, но элите.

За границей Шукшин не раз бывал и потом – статус его рос. Отказываться от поездок за железный занавес было тогда как-то не принято. К тому же вряд ли Запад был любопытному сибиряку столь уж антипатичен. Василий Макарович ездил туда отнюдь не из-под палки. Но в чём-то прав киновед Валерий Фомин:

Шукшин был человеком работы, он каждую минуту или писал, или думал, или делал какую-то другую работу – он был просто пахарь, а за границей состояние было просто нерабочим. Да, он видел, что там высокая социалка, но в рассказах у него прежде всего мелькало, как некоторые наши люди бегают по их магазинам и преклоняются перед шмотками.[273]

Такая «заграница» точно была не для него! Никакого преклонения перед Западом (в отличие от многих коллег) он, само собой, не испытывал. Мне кажется, для него это был отдельный мир, с нашим – малосмешиваемый. Но представить его эмигрантом – ей-богу, решительно невозможно.

Е.П.: Вернёмся лучше к статье для «Правды», ради написания которой Шукшин и был в Сростки командирован; к той самой статье, которая в главной партийной газете так и не появилась. В сохранившемся черновике, который можно рассматривать как почти законченное эссе (хоть и оборванное на полуслове; текст опубликован в 1979 году, озаглавлен по первой фразе черновика – «Только это не будет экономическая статья…»), можно найти не только очень здравые, толковые мысли – и про город, и про деревню, и про молодёжь (которая уходит из села), и про благосостояние (которое растёт). Сегодня прямо поражает, что высказывается Шукшин местами в каком-то не очень свойственном для него в публицистике игривом духе. Будто озвучивает персонажа своего же фильма. Поэтому, наверное, и не состоялся его альянс с «Правдой», что повествование даже стилистически пошло куда-то «не туда».

Интересно, кстати, как он отчитался за полученные 150 рублей. Сумма эта упоминается в эссе; немаленькая по тем временам, прямо скажем! Да ещё, если верить Шукшину, 50 рублей из них он умудрился потерять в магазине Бийска при весьма комических обстоятельствах. Судя по написанному им, он вдруг увидел под ногами зелёную бумажку, огромного тогда номинала:

– Хорошо живёте, земляки! – говорю громко и весело.

На меня оглянулись.

– Кто же такими бумажками швыряется?

Какое тут волнение началось! Это ведь не тройка, не пятёрка – 50 рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки нет. Решили положить на видное место на прилавке.

– Сейчас прибежит кто-нибудь, – сказала продавщица.

Долго ещё рассуждали в очереди о находке.

Я вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Подходил уже к автобусу, как вдруг меня точно жаром охватило: я вспомнил, что точно таких три бумажки получал в бухгалтерии. Одну разменял ещё в Москве, две были в кармане. Сунулся в карман – одна. Туда-сюда – одна. Моя была бумажка-то! Ах, мать твою так-то! Моя бумажка-то. Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был – пойти и сказать: «Товарищи, моя бумажка-то. Я их три получал, одну в Москве разменял, две оставалось, а теперь вот, видите, одна». Но только представил, как я огорошу всех этим заявлением, как