Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

вижу! — Он полуобернулся к Андрею, помолчал, как бы размышляя, стоит ли сыну говорить все, что он обдумал наедине. — Насквозь…» — «Ну и что ты во мне обнаружил?» — с той же вызывающей ухмылкой спросил Андрей, чувствуя, что отец может сейчас сказать что-то неприятное, что будет недалеко от правды, и по этой причине старался казаться независимым, как бы заранее прощая старику его консервативные заблуждения и наставнические тирады. «Как ни тяжело мне в том признаться, но я вижу в тебе самого себя, — точно взобравшись на крутой подъем, тяжело выдохнул отец. — Меня тоже считали способным, возлагали на меня особые надежды, я тоже, как и ты, любил обличать тех, кто попадал под горячую руку, крикун был порядочный, за словом в карман не лез, такой революционер и реформатор, что готов был все переделать по-своему… А вышел из меня обычный и средний работник. И я не жалею об этом, потому что я честно служил своему классу». — «Какому, позвольте узнать, классу вы служили?» — с нескрываемым ехидством поинтересовался Андрей. «Рабочему классу, — тихо и с достоинством ответил отец, — тому самому классу, которому будешь служить и ты, что бы ты теперь из себя ни строил! Он — основа нашей жизни и наша сила, а сила, помноженная на цель, и есть та правда, которой я отдавал свою жизнь». — «А как же понимать твою протекцию? — цеплялся Андрей. — Или это ты можешь позволить себе, несмотря на честные принципы?» — «К сожалению, я вынужден это делать и идти на такой компромисс со своей совестью, потому что не надеюсь, что ты справишься один, без моей поддержки. Если бы я видел, что ты чем-то одержим, что ты стоишь на ногах и ничто не собьет тебя, я бы и пальцем не шевельнул… Но я вижу, что ты только бахвалишься, весь в словесной шелухе — сдует ее ветер, и ты останешься ни с чем!.. Ты ведь и в журналисты кинулся не потому, что это твое призвание, нет, лишь для того, чтобы показать всем, что ты особенный. Но через себя не прыгнешь. Это позволено только одному таланту!» Андрей понимал, что отец где-то разгадал его слабину, но не мог вот так, без боя поднять руки и сдаться на милость его жестким выводам. «А откуда тебе известно, что у меня нет таланта?» — с той же непреклонностью и плохо скрываемой злостью бросил Андрей. «Кажется, Шолом-Алейхем сказал, что талант — это как деньги. Если он есть, то есть, если его нет, то нет. Так вот, если бы у тебя был талант, то он бы уже обнаружился. Пусть ты ничего еще не создал, но ты бы иначе жил, иначе думал и не стал бы без всяких на то оснований презрительно относиться к своему отцу. Талант — это прежде всего душевная щедрость!» — «Значит, ты отказываешь мне в способностях и таланте только потому, что я не хочу жить по-твоему?» — стоял на своем Андрей, хотя в глубине души и чувствовал шаткость своих возражений. «Я был бы счастлив, если бы ты изливал свой сарказм не на меня, а хоть один раз по-настоящему разозлился бы на себя и захотел жить по-своему! — с завидным спокойствием ответил отец. — А спорить нам с тобой не о чем. У меня есть убеждения и принципы, от которых я старался не отступать всю жизнь, а ты хочешь подменить убеждения отрицанием всего, что тебе не нравится. Но на одном отрицании построить ничего нельзя. Разрушать, конечно, можно, но создавать — нет!» — «Значит, ты хочешь меня убедить, что я ни на что настоящее в жизни не гожусь, что бог меня обделил и душой и талантом, — с вспыхнувшим вдруг ожесточением крикнул Андрей, — и я должен смириться с тем, что буду заурядным чиновником и такой же серой лошадкой, как и ты?» Мать не дала ему договорить, повисла на нем, закрывая ладонью ему рот: «Андрей, пощади нас! Замолчи! Я этого не вынесу!» Отец опять дышал как рыба, выброшенная на берег, и Андрей, закусив губу, торопливо вышел из комнаты, уже жалея о сказанном и клянясь, что он больше никогда не будет спорить с родителями. В тот день ему казалось, что первые попавшиеся на улице люди были бы ему, наверное, приятнее и ближе, чем родные отец и мать…

Не прошло, впрочем, и двух месяцев, как от былой его уверенности не осталось и следа. Экзамены он завалил, вернее, не выдержал высокого конкурса и точно побитый вернулся домой. Он не услышал ни одного слова упрека от родителей, но ему было стыдно смотреть им в глаза, стыдно было показаться на улице, где он мог встретить своих однокашников. Он заперся в своей комнате и больше недели не выходил из дому, пока мать осторожно не посоветовала ему взять себя в руки, не отчаиваться, подать документы, пока еще не поздно, в любой местный институт, хотя бы педагогический, иначе зря пропадет год или — еще хуже — могут взять в армию, и тут не поможет никакое вмешательство отца. Он не стал противиться ее просьбе, отнес документы в педагогический, довольно легко сдал все экзамены. Он даже подозревал, что отец приложил какие-то усилия, но не стал доискиваться, так ли это на самом деле, не возмущался, не бунтовал, как бы заранее смирившись со всем. Начал посещать лекции, со временем, может быть, и втянулся бы в новую для него жизнь, если бы в первые же дни случайно не столкнулся в городском сквере с одним из приятелей, с которым он иногда встречался на улице, у кинотеатра, на стадионе, когда бывали интересные матчи. Оказалось, что Иван Каргаполов тоже держал экзамены в педагогический, получил такую же сумму баллов, что и Андрей, но его не приняли. «Почему же тогда я прошел?» — удивился Андрей. «Не будь наивным, дружище! — приятель подмигнул ему. — Неужели не догадываешься? Впрочем, не думай, что я тебя в чем-то упрекаю! Ты сдавал честно, но при прочих равных условиях на чашу весов легло имя твоего отца! А я тоже уже устроился — подал заявление в военное училище». Щеки Андрея горели огнем, будто он получил пощечину. «Ну, хорошо, — сказал он, пересиливая подступившую тошноту. — Считай, что я больше не студент!» — «Брось, Андрей! — сказал Каргаполов. — Не играй в благородство! Я совсем не хотел тебя обидеть!» Андрей, не слушая его, быстро зашагал по скверу. Наутро он сходил в военкомат и попросил, если это еще возможно, направить его в военное училище. «Векшин? — переспросил военком. — А вы, случайно, не сын того Векшина, который…» — «Того