Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

самого! — невежливо оборвал Андрей. — Я поступил в педагогический, но в первые же дни понял, что это не дело для здорового мужчины!» — «А ваш отец в курсе?» — поинтересовался военком. «При чем тут отец? — Андрей пожал плечами, хотя едва сдерживался от раздражения. — Не он же собирается служить, а я! И если бы я стал спрашивать разрешения у папы и мамы, пойти ли мне служить в армию, то, по-моему, мне нечего было бы делать в училище! Вы не находите?» Он нарочно говорил грубовато и резко, чтобы понравиться военкому, и, кажется, добился своего — тот смотрел на него с любопытством и уважением. «Ну что ж, это похвально, что в наши училища идут по убеждению и призванию, а не потому, что провалились на экзаменах в институте. Больше того — вы оставляете институт ради училища. — Военком почесал мизинцем бровь, откинулся на спинку стула, торжественно помолчал. — Я больше всего ценю таких ребят. И сделаю все, чтобы вас приняли. Советую вам пойти в училище, которое расположено в нашей области, там у меня знакомый начальник, и я ему подбираю крепких молодцов! Я попрошу его, чтобы у вас в порядке исключения приняли экзамены. Желаю успеха!»

Военком встал, даже прищелкнул каблуками, проводил Андрея до двери. Похоже, старый вояка искренне радовался, что познакомился с таким боевым парнем… Дома Андрей исподволь готовил к неприятной вести мать, она плакала, не могла понять, почему он так поступает, считала, что его безрассудство убьет отца. Но отец отнесся к решению сына с неожиданным спокойствием и даже одобрением. «Это не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд, — сказал он. — Во-первых, армия приучит тебя к порядку и дисциплине, поможет выработать такие качества, которые пригодятся тебе на всю жизнь, а во-вторых, может быть, ты войдешь во вкус и со временем сделаешь военную карьеру, чем черт не шутит!»

С тех пор прошло четыре года, мир в семье был восстановлен, Андрей с радостью залетал в редкие отлучки домой, щеголял бравой выправкой, и, похоже, отец даже любовался им. Они ни разу не вспомнили о той злополучной ссоре, хотя Андрея иногда и подмывало откровенно признаться отцу, что он был тогда прав в их споре: Векшин-младший действительно не совершил пока ничего выдающегося да и не ставил себе такую задачу — он был одним из обычных курсантов и не жалел о сделанном выборе. Он был доволен тем, что ему не нужно пребывать в каких-то сомнениях, заботиться о своем будущем или жалеть, как Иван, о том, что он не строит, не изобретает или не учит детей, ему вполне хватало того, что было заранее определено ему судьбой, — в свое время он получит новые повышения и звания, на его погонах появятся новые звездочки, и с каждой новой звездочкой он будет жить лучше, материально обеспеченнее, будет переезжать из одного края страны в другой, не заботясь ни о билете, ни о жилье — какие-то люди, поставленные над ним, продумают это без него. Он мог гордиться своим положением — ведь, в конце концов, ему доверено оружие, доверено охранять покой тех, кто строит и учит…

Сушила губы жажда. Андрей ползком выбрался из-под лестницы, нашел на крышке деревянной кадки ковш, зачерпнул воды, пил долго, до тяжести в животе. Посидев немного у кадки, он прокрался на цыпочках к двери, приоткрыл ее, прислушался. В избе цепенела сонная тишина, пахло свежеиспеченным хлебом, парным молоком. Ясно, ушли в клуб, потопаем и мы туда!

Улица куталась в ватный туман, но дувший понизу порывистый ветер уже рвал его на клочья, и в разрывах вспыхивали редкие огни изб. Векшин шагал неуверенно, часто оступаясь в выбоины и чуть не падая, хмель еще не перебродил в нем и слегка кружил голову.

Он не заметил, как добрел до площади, и, только увидев освещенные окна клуба, пришел в себя. Прислонился спиной к телеграфному столбу и передохнул. Из распахнутых дверей волнами вырывалась музыка, яркий квадрат света то и дело заслоняли тени, над головой Андрея басовито, по-шмелиному, гудели провода, а столб постанывал, как живой, будто жаловался кому-то на одиночество…

«А куда, собственно, я тороплюсь? — спросил себя Андрей. — Кого я обрадую своим появлением? Тосю? Но я же должен ей сказать, что уезжаю отсюда навсегда и мы должны расстаться! Я же не собираюсь ее обманывать и что-то обещать ей. Мы можем остаться друзьями — писать друг другу письма, пока нас не закружит другая жизнь и переписка не заглохнет сама по себе…»

Тося не походила на тех девушек, за которыми он ухаживал раньше, с нею ему было легко и даже празднично, она светилась такой доверчивостью и преданностью, что у него иногда сжималось сердце при мысли, что он рано или поздно обязан будет сказать ей горькие слова расставания.

Какой бы Тося ни была идеалисткой, она все равно свяжет его по рукам и ногам, захочет иметь ребенка. А этого Андрей боялся пуще всего на свете! Еще не успев как следует оглядеться, не пожив вольной жизнью, сразу получить на руки орущего пацана и начать развешивать пеленки. Нет уж, увольте! Не та эпоха, чтобы тратить время на потомство, когда только начинаешь делать первые самостоятельные шаги…

Но было и так, что однажды он чуть не потерял самообладание и не сказал Тосе те роковые слова, после которых не было бы отступления и которыми он закабалил бы себя на всю жизнь.

В тот день Андрея попросили сходить в Белый Омут за почтой для училища, и он обрадовался случаю лишний раз встретиться с Тосей. Переправившись на пароме через реку, он увидел на берегу Катю, полоскавшую на мостках белье, узнал, что Тося дома, и почти бегом бросился по косогору в село. Распахнув калитку, пересек залитый солнцем двор и ворвался в избу. Но в горенке никого не оказалось. Окна и двери были раскрыты настежь, чтобы продувало сквознячком, но за окнами млела в полуденном зное пыльная улица, и листья в цветочных горшках на подоконниках не шевелились, висели как мертвые. Постояв минуту в избяной духоте, полной монотонного гудения мух, Андрей сбросил заплечный мешок и пошел в сад искать Тосю. Он почти бесшумно скользил по тропинке, гибко кланяясь веткам, предвкушая, как подкрадется к девушке, закроет ей глаза ладонями и не отнимет до тех пор, пока она не угадает, кто стоит у нее за спиной. Однако Тоси поблизости не оказалось — ни в амбарчике, ни в гамаке, висевшем под грушей. Он хотел уж было окликнуть Тосю и тут