Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

вдруг увидел ее на траве. Она спала в тени старой яблони на грубом домотканом рядне, вся пестрая от солнечных пятен, в одних трусиках и бюстгальтере. Затаив дыхание, Андрей воровато рассматривал ее всю — от спутанных светлых прядок на лбу до младенчески-розовых пяток. Малиново пылала пухлая щека, выглядывали из расстегнутого бюстгальтера белые, с детский кулачок груди, голубели под коленями нежные вмятинки. Боясь переступить с ноги на ногу, чтобы неосторожным движением не выдать себя, Андрей вожделенно рассматривал то, что раньше было скрыто от его взгляда, а теперь беззащитно оголено и как бы выставлено напоказ… Тося вдруг открыла глаза, с минуту глядела на Андрея, как бы не понимая — во сне она видит его или наяву, потом разом, как пружина, выпрямилась, вскочила. Но Векшин не дал ей опомниться — обнял, запрокинул навзничь на подушку, закрыл губами ее рот. Она вырывалась, сдавленно шептала: «Не надо! Я прошу тебя! Не надо!» — но он жадно целовал ее, не давая передохнуть, жалко бормотал, что не может жить без нее, жить вот так, мучаясь неизвестно ради чего, что он не собирается ее обманывать, она напрасно думает… И в то же мгновение вздрогнул от мысли, что говорит лишние и опасные для себя слова, слова, которые могут связать его на всю жизнь, и разжал руки. Тося не убежала, а, тяжело дыша, опустилась рядом и, глядя шальными и мутными глазами в пеструю кутерьму сада, молча гладила голое плечо с отпечатком груботканого рядна. Окончательно протрезвев, Андрей положил руку на ее горячие плечи: «Прости меня, Тось… Не знаю, что на меня нашло. Таким ведь не шутят!»

Однако сколько можно торчать у этого тоскливо нывшего, изливавшего свои жалобы столба? Андрей оттолкнулся от него и, чуть пошатываясь, вразвалочку двинулся на свет из дверей. У самого входа в клуб, за обшарпанными, беленными известью колоннами, он различил плавающие в темноте огоньки папирос, и ему снова до тошноты и головокружения захотелось курить.

— Выручай, ребята! Сигареты забыл в лагере! Дайте разок затянуться, а то помру!

Он подлаживался под деревенский говор, точно парни могли так лучше и скорее понять его, хотя чувствовал, что у него это получается фальшиво, но не мог уже остановиться — балагурил, посмеивался, цыркал сквозь зубы слюной и даже для вящей убедительности разок матюгнулся.

Кто-то протянул ему папиросу, выбив ее щелчком из пачки, щелкнула зажигалка, выпуская голубоватый огонек, и, пока Векшин с наслаждением вбирал в себя горьковатый дымок, чей-то голос протянул с гнусавой насмешливостью над самым ухом:

— Кури, с-су-ука! Кури, но к нашим девкам перестань шиться!

Он не сразу догадался, что эти слова относятся к нему.

— Это кто же сука? Я, что ли? — тихо спросил он и выпрямился, вглядываясь в смутно белевшие перед ним лица. — Кому я тут дорогу перебежал? Только давайте без трепа, по-честному!

— Не заводись, курсант! Не заводись! А то как бы завод быстро не кончился! — мрачновато перебил его тот же гнусавый голос — Ты лучше бы признался, чего к Дашке Свистуновой перестал бегать? У нее вроде постель мягкая, вся в пуховиках…

— Гы! Гы! Гы! — готовно загоготала жавшаяся к нему ватага парней.

— А какое тебе дело?

— Значит, есть дело, ежели спрашиваем! И ты не виляй, хвост на спину не закидывай! Прямо говори — почему Дашку бросил? Потоптал курицу в одном дворе и в другой перелетел? Свежинки захотелось?

— Какой свежинки? — внезапно осипнув, выдохнул Андрей. — И кто ты такой, чтоб меня допрашивать? Тоже мне следователь!.. Плевал я на тебя с высокой колокольни!

— А у нас колокольни нету! — выкрикнул кто-то из темноты и тут же спрятался за спины дружков.

— Да и слюны на всех не наберешь!

Выкрики становились все злее, парни как бы подзадоривали и подхлестывали друг друга, но снова заговорил гнусавый, и они притихли.

— Слушай, курсант! А если уши заложило, то прочистим! — В голосе гнусавого уже звучала угроза. — Запомни, в другой раз повторять не будем — отчаливай от Тоськи! Не для тебя это яблоко! Придет срок — сами сорвем! А ты чтоб забыл дорогу к ней…

— Ах, вот даже как? — притворно удивился Векшин, пока еще не отступая перед плотной стенкой парней, стоявших перед ним. — Я-то думал, вы потреплетесь, и дело с концом? А вы, выходит, серьезные люди… Вроде ультиматум мне предъявляете, что ли? И когда прикажете белый флаг выкинуть — сейчас или чуть попозже?

Он понимал, что должен отвечать нагло и напористо, ни в чем не уступая в дерзости и злости, чтобы они не подумали, что он испугался, но вместе с тем чувствовал, что внутренне немного робеет, — пока он был один против семерых, если он верно прикинул в темноте, но к ним могли набежать другие парни из Белого Омута, и тогда ему несдобровать. Дело было даже не в Тосе, их просто томила скука, томила накопившаяся в теле сила, которую они не знали куда деть. И вот привязывались, искали любой предлог, только бы освободиться от этого томления, дать выход силе и хоть этим скрасить скуку обыденности. Но почему они должны срывать зло на нем? Чем он перед ними провинился? Может быть, надо было с ними по-хорошему, шуткой развязать узелок случайной ссоры, но Андрей, сам того не ведая, затягивал его все туже. Примирения можно было добиться лишь ценой унижения и уступок, однако он уже ничего не мог поделать с собой — все его существо бунтовало, кричало против этой бессмысленной, оскорбительной силы, желавшей поставить его на колени…

— Не по адресу обратились, братья-разбойники! — с напускной веселостью ответил он. — Поищите кого-нибудь поглупее и потрусливее, а я вам не подойду! А пока передавайте привет вашим мамам и скажите им, чтобы они перестали поить вас парным молоком, а то оно ударяет вам в голову!

— Напрасно фасон давишь, курсант! — шумно выдохнул гнусавый. — Как бы тебя самого не пришлось отпаивать…

— Идите-ка вы, ребята, в задницу! — хмелея от собственной смелости, крикнул Андрей. — И если можно, не возвращайтесь оттуда подольше, а то вы мне порядком уже надоели! Салют!

Он помахал им рукой и уверенно направился к распахнутой двери клуба, ощущая на затылке тяжелые взгляды. Похоже, он весь был пронизан этими провожавшими его ненавистью взглядами, потому что спину его словно сводило судорогой…

На пороге его оглушила музыка, смех, говор и шарканье подошв. Танцы были в самом разгаре — хрипела радиола, гнулся и постанывал деревянный пол, пахло потом, духами, сырыми, недавно побеленными стенами. В глубине зала громоздились до самого потолка наваленные друг на друга скамейки, закрывали черное окошечко кинобудки, редкие и