Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

пыталась соскользнуть между задними колесами воза с площадки его дна, не касаясь руками за грядки. После двух – трех попыток ей это удалось, фигура крепко стала на ноги и, поправив локтем выезжавшую из подмышки винтовку, быстро и деловито покатилась к дверям. И была странность в ней от того, что оба рукава шинели от локтя были выставлены вперед, а вместо рук из этих рукавов торчали все те же белые, теперь окровавленные бинты индивидуального пакета.

VI

На пункте принято правило: сначала перевязка, по очереди прибытия (тяжело раненные вне очереди), затем перевязанных проводят в столовую, где, по русскому обыкновенно, – сначала горячий чай, притом в безграничном количестве полуторастаканных эмалированных кружек, потом ужин – щи, суп с куском мяса, носящим повсеместное на войне название порции.

Персонал из двух докторов, старшей сестры-фельдшерицы и шести младших сестер работает в двух комнатах: большой – перевязочной, оборудованной, как операционная, и малой, где делаются перевязки легких ранений. Рядом – комната, названная странным словом: «дожидальня», и в ней на лавках толпа серых шинелей; здесь подавленным жужжанием стоит негромкий гул голосов.

В то время, которое я описываю, шли непрерывные атаки длинного, растянувшегося версты на полторы, села Г – а. Каждая ночь несла штыковой бой, иногда даже не один, а днем артиллерия подготовляла ночную атаку. В ночь пункт пропускал полтораста – двести раненых, и каждую ночь длинный – в десять, двенадцать подвод – поезд, сверкая пылающими факелами, отправлялся за пятнадцать верст на эвакуационный пункт, станцию железной дороги.

И странная особенность бросилась мне в глаза в ту ночь. Было много тяжело раненных; штыковые бои выбрасывают большинство таких. Атака была часа четыре тому назад, и в дожидальне еще не улеглось волнение, пережитое так недавно. Там и здесь можно было встретить лихорадочно блестящие глаза, услышать обрывок возбужденной фразы, передающей перипетии боя. Наложенные кое-как повязки сочились красной кровью, и боль оборванных, пересеченных нервов уже стала просыпаться. Там и здесь можно было видеть фигуру, методически качающуюся от этой боли вперед и назад, и часто среди коричневых, темных от давней грязи лиц можно было встретить мучительно сдвинутые брови и остро блеснувшую белую полоску сжатых судорожно зубов.

Но когда дверь из перевязочной открывалась, пропуская двух – трех перевязанных, и утомленное лицо сестры выглядывало оттуда, приглашая новых, в дожидальне возникал своеобразный спор, кому идти.

– Струганов, ползи, ты тяжелый, – бубнило несколько голосов, обращаясь к качающейся взад и вперед, как странный маятник человеческого страдания, фигуре, – у тебя штыком в бок.

– Я обождать могу, пущай Заяц идет! – У него две… Он сам ходить не может!..

– Зря говоришь, – могу! – защищался Заяц, тот самый, что при помощи двух санитаров выкарабкался из телеги, отказавшись от носилок. – Я далеко не могу, а здесь могу… Пущай Сватиков идет.

И нужно было вмешательство сестры, опытным глазом наметившей злополучного Зайца, как наиболее серьезного, чтоб прекратить этот спор.

VII

Этот Заяц дал нам несколько минут глубокого переживания. Он был ранен в руку от плеча до кисти, так жестоко ударила его своей раскаленной плетью шрапнель, и, кроме того, штыком, широким немецким штыком в живот около (как сам Заяц определил) «маклока». Вся рубашка, штаны и даже сапоги были залиты кровью этой раны.

– Не Зайцев Никандра, а За-яц! – раздельно поправил он, сидя на табурете, когда ему обрезали рукав шинели, мундира и рубахи, сестру, записывавшую раненых в книгу. – Так и исстари наш род зовется – не Зайцевы, а Зай-цы!..

Он оказался моим земляком, милый, бесконечно терпеливый, только судорожно морщившийся при исследовании раны руки, Заяц: Псковской губернии, Опочецкого уезда. Мы заговорили о знакомых местах, и Заяц, несмотря на боль, оживился. Нет ничего радостнее, как встретить на войне земляка, с которым можно поговорить о родных местах! И не от этого ли трогательным намеком на эту радость звучит обычное на войне, в чужом краю обращение к солдату – «землячок»?..

Мы с Зайцем уже углубились в сравнительную оценку «наших мест», как дверь из перевязочной-операционной отворилась. Осторожно, как хрупкий сосуд с драгоценной влагой, два санитара выводили оттуда раненного офицера.

Я видел его раньше, подавленного не столько своей раной, сколько тем, что ему пришлось оставить свою часть, передав командование. И вообще на нем лежала печать сорокосуточного сидения в окопах, прерываемого только передвижениями и ночными атаками. Не молодой уже, интеллигентный человек сорок суток не раздевался; сорок суток он спал не иначе, как под грохот орудий, прикрывшись сырой шинелью; обсуждая предвидящуюся ночью атаку, он, – бессознательно, незаметно даже для себя, – сердито проводил рукою по своей шее и стряхивал на землю мириады паразитов. Сорок суток он жил призрачной, странной жизнью вечного напряжения, вечной тревоги, вечной ответственности.

И когда утром он попал к нам на пункт, – его глаза глядели угрюмо и замкнуто, тень чего-то страшно далекого от всего происходящего вокруг лежала на лице, и всем нам казалось, что вот-вот он скажет:

– Стаканы с чаем, тарелки, коробка печенья… Как вам не стыдно, господа?!

Но он почти все время молчал, сидел, опустив глаза и думая свое, тяжелое, – и сестры почему-то в его присутствии начинали говорить шепотом, ходили на цыпочках и испуганно оглядывались на него, когда случайно роняли нож или ложку… странный, светлый ореол пережитого этим немолодым человеком страданья окружил его тонким облаком…

Теперь, после вторичной перевязки перед отправлением на эвакуационный пункт, он вошел, поддерживаемый санитарами, опустив глаза и ни на кого не глядя. И сразу стало тихо во всей первой перевязочной, как будто вошел символ наполнившего низкую комнату страдания.

Слабо, почти безвольно, переступая ногами, офицер сделал два шага и поднял коричневые веки. Прямо перед ним был Заяц – издырявленный, мужественный Заяц, без стона сносивший мучительное исследование тяжелой раны. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, потом слабая тень улыбки скользнула по лицу офицера, и он тихо сказал:

– Заяц! Жив?

– Ваше высокородь… Николай Степаныч… Господи! – мог только выговорить Заяц и вдруг, сильно двинувшись, отчего кровь из раны потекла сильнее, протянул к офицеру руки. – Ваше высокородь, рота-то наша, рота… Господи! Довелось-таки повидаться еще, ваше высокородь… Как тогда в ночную шли, после «урра!» – и вы пали… Господи!..

Должно быть, эти два человека пережили вместе нечто очень большое. Было ли это огромное возбуждение, которое несет ночная атака беззаветно преданным делу людям, или страшная минута надвинувшейся вплотную смерти, или пьяный восторг победы, – но только вдруг из глаз терпеливого, сносящего молча мучения Зайца потекли крупные, светлые