Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

С этого момента мечта о собственной хате, куда можно было бы сносить любимый «хлам», овладевает человеком. В большинства случаев эта мечта увенчивается успехом, и «хлам» находит свое вечное пристанище где-нибудь недалеко от города, в уютном, выстроенном по своему вкусу домике, около которого появляется молодой, напоминающий голыми веточками девочку в коротеньком платьице, сад, усыпанный речным песком двор, площадка для крокета или тенниса, если в доме есть дети.

Начинается мирная, связанная с каким-нибудь интеллигентным трудом, жизнь – и течет она между гравюр, старой, красного дерева мебели, шкапов с любимыми книгами и потемневших картин широкой и вольной рекой, изредка нарушаясь радостным приобретением редкостного издания или удивительной по нежному сочетанию типов старинной английской гравюры.

Так или приблизительно так жил в своей «хате» недалеко от Варшавы польский писатель С. Барткевич. Искусство – в двух своих выявлениях – живописи и литературе – наполняло спокойные деревенские дни. Отсюда выходили произведения, которыми зачитывается польская публика, сюда свершали паломничество издатели, поднявшие гонорар писателя до неслыханной в Польше высоты.

Здесь мирно творил свое таинственное дело художник, отдыхая среди любимого «хлама» – книг, картин… И жизнь казалась ровной, прямой дорогой, незаметно день за день ведущей к счастливой, завидной старости.

Но пришла война. Обычная, спокойная жизнь качнулась, дрогнула и поползла в сторону, в какую-то темную пропасть, где гремели орудия, трещали пулеметы, и в красном дыму пожаров гибли насиженные гнезда польского дворянства. Пришло страшное, полное всяческих неожиданностей время, когда, ложась спать, человек не знает, проспит ли он ночь под своей крышей.

Большинство бросило свои дома, стягиваясь к центру – Варшаве.

Мысль очутиться во власти немцев была сильнее горечи потери насиженного гнезда. Некоторые все же оставались в тайной надежде, что все рассказы о грубости и насилиях немцев суть преувеличения, свойственные такому жестокому и страшному делу, как война. С. Барткевич был в числе последних. Слишком трудно было оставить сложенный чуть ли не собственными руками очаг, выведенный по собственному плану сад – все гнездо, любовно и внимательно свитое, явившееся результатом полной особенного, мучительного труда творчества, жизни.

– Позвольте, а «хлам»? «Хлам», который собирался всею жизнью, все эти шкапы с книгами, страницы которых хранят заметки былых дней, разбуженное внезапно обобщение, мелькнувшую мысль, скользнувшую идею? Книги, в которых до сих пор небрежно засунутая закладка отмечает любимое место? А картины – перед которыми в неясном раздумье стоял так часто писатель-художник, смутно ощущая в собственной душе отзвук запечатленной на холсте иного, быть может, давно угасшего, творца?

Нет, бросить все это невозможно. Увезти тоже нельзя – для этого нет просто перевозочных средств. И, наконец, увезти возможно было бы книги, картины, обстановку, но самый дом – тоже своего рода «хлам», любимый, ценный по воплощению давнишней мечты – дом, выстроенный по собственным чертежам и рисункам и украшенный на фронтоне скульптурой одного из выдающихся польских ваятелей – приятеля владельца?.. И дом оставить нельзя.

Знаменитый польский писатель обошел весь свой дом, поласкал глазами скопленный многими годами «хлам», и вынес приведшее в ужас жену и тещу решение: остаться и ждать событий. Они не замедлили.

III

Первыми показались разъезды. Они вели себя прилично, заходили только в кухню попросить воды, спичек, и с ними обошлось все благополучно. Потом пришли уже пехотные части, уже с офицерами, и стали рыть чуть ли не тут же в саду окопы.

Стало понятным, что предполагается бой, и притом «хата», наполненная «хламом», между которым затерялись три человека – писатель, его жена и ее мать, – оказывается чуть не в самом центре его.

Писатель посмотрел на окопы в собственном саду, пожал плечами и пошел в дом.

В доме уже были немецкие офицеры. Один из них стоял перед прикрепленной к стене картой Польши. При входе хозяина он с любезной улыбкой стал просить продать ему эту карту. Карта была подробная и понравилась ему. Писатель слегка нахмурил брови и ответил, что продать он ничего не может. Офицер усиленно просил, писатель стоял на своем. Тогда другой офицер, стоявший в другом углу комнаты, подошел к ним и спросил, в чем дело. Ему объяснили. Он усмехнулся, дернул плечом и бросил:

– О, это очень просто!

Затем снял карту со стены, сложил ее по сгибам и положил… себе в карман. Потом повернулся и, звякая шпорами, пошел было опять к окну, но на дороге приостановился и через плечо спросил хозяина:

– Кстати, кто вы такой? Вы хорошо говорите по-немецки и между тем…

– Я – писатель. Работаю в польской литературе.

– Польской литературе? Тс? А разве есть такая?! – Офицер еще раз дернул плечом и окончательно направился к окну.

– Окопы были готовы. В них засели солдаты. Невдалеке расположилась артиллерия. Игра началась.

– Эта игра продолжалась не особенно долго. Русская артиллерия быстро нащупала неприятеля, и шрапнели стали рваться в саду. Пули щелкались в стены писательской «хаты», большие снаряды рыли в мягкой земле воронки и сбивали выращенные путем неусыпного внимания и труда деревья. Когда огонь сделался особенно сильным и стекла «хаты» лопались и дребезжали от сотрясения воздуха, писателю вместе с семьей пришлось переселиться в погреб.

– Безразлично, сколько просидели там несчастные, гонимые войною люди. Достаточно сказать, что это время навсегда запечатлелось в их памяти. Могут пройти годы, и можно будет восстановить разнесенную в груду камней мечту половины жизни – «хату»; возможно будет и насадить новый сад, разоренный окопами и снарядами – и, может быть, новые деревья на окропленной кровью земле вырастут величественнее и прекраснее старых. И «хлам», любимый, годами собранный и в несколько часов уничтоженный «хлам», возможно, сползется опять в новые шкапы новой хаты, и дымка лет подернет минувшие события, и станут они только этапом в памяти людей, как столб на дороге жизни, который помогает в определениях времени. И уже как о давнем прошлом станут говорить люди:

– Это было еще до войны, когда старый дом был цел… А это после войны уже строили новый дом…

– Все покроет собою легкий туман времени, и в новом доме также трудно будет вообразить старый, как здоровому человеку восстановить ощущение бывшей давно физической боли.

Но это сидение в подвале на мешках с картофелем, эти женские мольбы о спасении и испуганные глаза, и цепляющиеся за рукава сюртука руки, и, главное, главное: этого чувства полной, абсолютной беспомощности, полного бессилия своего сделать что-либо для близкого человека, этого страшного, придавливающего к земле ощущения, связанного с грохотом рвущихся