Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

II

Несколько дней я не выезжал в те места, где война делает свое трудное и страшное дело. И то, что увидел теперь, было решительно то же самое, что видел раньше. Польская зима – зима непрочная. Морозы, завернувшие было перед праздниками, снежные вьюги, превратившие всю страну в одну прекрасную, исполненную высочайшего проникновения гениальным художником декорацию, разом сдали, и опять обсаженные ветлами и вязами шоссе превратились в реки жидкой, отвратительной грязи, окопы потонули в воде, земля стала черной и неприютной, как свежевыкопанная могила. И только изредка выглянет недолгое солнце, осветит своей лучезарной улыбкой всю грязь и нечистоту польской зимы, и опять тучи, холодный, пронизывающей ветер и крупный ледяной дождь, от которого не спастись никакими шубами и пальто.

Все – то же самое: и те же бесконечные обозы по дорогам, и то же таинственное, исполненное мусульманского фатализма, существо на козлах фуры, на ездовых лошадях, и та же неизменная французская булка или здоровеннейшая краюха хлеба вместе с коротенькой, специальной обозной нагайкой в руке его, и тот же обросший нестриженными с начала кампании усами и бородой методически жующий рот.

И те же бесконечно длинные фаланги серых шинелей, с равнодушным стоицизмом разносящие сапогами удивительную грязь шоссе, рассыпавшиеся по канавам, по обочине рядом с шоссе, спокойно, безостановочно передвигающиеся к таинственной, скрытой от простого смертного цели.

А на санитарно-питательных пунктах те же оживленные или уже успокоившиеся, говорливые или молчаливые, всегда терпеливые, всему покорные раненые – странные люди с коричневыми лицами, совершенно черными от постоянного соприкосновения с землей и смазкой винтовки ладонями рук, с желтым мускулистым телом, обмотанным девственно белыми бинтами или бьющими в глаза красными пятнами свежей человеческой крови. И всегда, всегда с наивными, напоминающими какого-то покорного и грустного зверька глазами, с некоторым страхом косящимися на разложенные в сулемовых ванночках пинцеты, ланцеты, ножи и ножницы самой странной, прихотливой формы и самого безукоризненного, щегольского блеска.

И странность эта та же, что и раньше была: человек не робел перед смертоносными разрывами нащупывавшей окоп шрапнели, лежал под эту непрерывную музыку пятнадцать суток, ходил в ночную атаку, ревел диким зверем, круша винтовкой и штыком и прикладом направо и налево, и смерть, живая человеческая смерть, приникала к нему, и отмахивался он от нее только отчаянной смелостью, каким-то экстазом отваги, – а на пункте, с медвежьим кряхтением забираясь на операционный стол, боязливо косится на ножи и ланцеты…

Все – то же… Но во всей напряженности ухающих где-то за полторы – две версты орудий, в непрерывном движении рассыпавшихся вдоль шоссе серых фаланг, позвякивающих сталкивающимися на ходу штыками, в самом количестве неизвестно откуда повылезавших обозов, бесконечных, заполнивших все дороги, шоссе, проселки, в ровном, рысистом махе артиллерийских парков, заполняющих воздух железным грохотом, – во всем окружающем чувствуется ожидание чего-то.

Вот-вот, не сегодня завтра, хрустнет и надломится что-то в неожиданно засверкавшем под внезапным солнцем воздухе, чуть слышно хрустнет, как сухая ветка в лесном мху под тяжелым сапогом, – и всем сразу станет понятно, что настало что-то новое, что прошлого уже нет.

И это напряженное и ярко ощущаемое состояние перед каким-то переломом – было то новое и необычное, что застал я здесь после нескольких дней отсутствия.

III

Я сделал небольшую ошибку: выезжая из Варшавы, не заехал в центральное управление той организации, на передовой пункт которой ехал для наведения кое-каких справок.

Думал я заехать на другой пункт той же организации, но лукавый попутал меня: такая масса обозов скопилась в этом брошенном жителями городке, такое количество пунктов, чайных отрядов и прочих учреждений, связанных с хозяйственной стороной войны, набилось тут, что я испугался самым настоящим образом: для того, чтобы на автомобиле пробраться на пункт, надо миновать городскую площадь. А для того, чтобы миновать эту злосчастную площадь, надо ждать с час, по крайней мере, пока обозы хоть немного раздвинутся, надо вставать в автомобиле, вытянуться во весь рост и ругаться до хрипоты в горле, как обозный солдат.

Так я и проехал мимо, надеясь поспеть ко времени в нужный мне пункт.

Дорога после стаявшего снега стала еще хуже.

В какие ямы нырял автомобиль, какие канавы перепрыгивала никогда ничего подобного не ожидавшая в своей жизни машина!

Когда приходилось обгонять обоз или растянувшуюся версты на две воинскую часть, автомобиль шел правыми колесами по шоссе, а левыми утопал в грязи мягкого тракта, окаймляющего шоссе с обеих сторон сажени на полторы. Что это была за езда! Человек болтается в жестяной коробке машины, как дробинка в детской погремушке, и пятнадцать – двадцать верст такого путешествия производят приблизительно такое же впечатление, как неистовая драка, по крайней мере, с шестеркой здоровых матросов.

Но, как бы ни было, нужное расстояние я прошел, и шофер, морщившийся, как от зубной боли, при каждом ухабе, в который, кряхтя и поскрипывая, на манер деревянной телеги, вваливался автомобиль, завернул в полуразрушенные ворота господского двора, где был расположен пункт.

Страшное запустение встретило нас на этом дворе. Обычно он жил шумной суетливой жизнью, – по дорожке, окружавшей традиционный в имениях «кружок» перед домом, бегали солдаты и санитары, скрипели подводы, привезшие или увозившие раненых, пыхтели один, два, а иногда и три автомобиля, поддерживавшие связь между пунктами, развозившие уполномоченных, перебрасывавших ящики с перевязочным материалом, продуктами и прочее. И всегда где-нибудь вдали – по дороге из перевязочной в помещение персонала – мелькала белая косынка осторожно пробирающейся по грязи сестры.

Теперь ничего этого не было. Пуст оказался просторный господский дом, целый лабиринт странных комнат, где старинная дедовская мебель перепуталась с грубыми сломанными носилками. В гостиной, где обычно лежали вповалку на чистой, особо отобранной соломе легко раненые, ожидающие эвакуации, и где в воздухе висел синеватый дымок пахучей махорки, теперь валялась сбитая перемятая солома, неубранные бинты и т. д.

И по всему дому, по парку, по опустелым хозяйственным постройкам, как последняя осенняя муха, бродил старый господский слуга со старопольскими полуседыми усами, давно небритым подбородком и таким типичным морщинистым лицом, как будто он только что вылез из «Пана Тадеуша» Мицкевича.[65]

Пункт ушел. Он передвинулся дальше, по мере того, как передвинулась линия непрестанных упорных боев. Прежде здесь всю ночь стекла дребезжали от орудийного гула, и стеклянные подвески на люстре в кабинете владельца мелодично звенели от сотрясения.

Я помню ночь, проведенную в этом имении, когда