Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

меньше, чем за две версты отсюда, торопливой дробью трещали выстрелы винтовок, и на фоне их, как бездушно прямая жестокая линия, выделялся рокочущий пулемет. А потом в той стороне винтовки защелкали еще чаще, еще лихорадочнее, и вдруг вспыхнул многоголосый страшный рев сотен грудей, и можно было отчетливо разобрать потрясающее нервы даже далекого слушателя «ура»!

Теперь все молчало вокруг, и только дальним, перекатывающимся эхом доносилась орудийная пальба.

И это было новое, свидетельствующее о том, что вот-вот, не сегодня завтра, что-то хрустнет и сломится – и наступит перелом.

Я вышел из дома, обошел черный двор, где был питательный пункт и где днем пыхтели, выбрасывая струи вкусно пахнущего пара, походные кухни, а по ночам горели зловещим, мотающимся под ветром пламенем керосиновые факелы на длинных шестах, и вышел из имения.

Шофер имел свои таинственные дела в этом дворе, едва ли не связанные с дочкой выскочившего из «Пана Тадеуша» обладателя старопольских усов, и мне пришлось его порядочно подождать.

Два шоссе скрестились перед самыми воротами имения. И в одном из углов, образуемом этим крестом, через шоссе, налево от ворот, тесной толпой стали простые кресты. Были они под хмурым небом, у высоких столетних деревьев, охраняющих шоссе с обеих сторон, как кучка ребят, внезапно остановившихся в растерянном недоумении.

Было их немного: шестнадцать белых, свежих крестов, и нашли себе под ними вечное успокоение умершие на пункте от ран.

Я прошел на это новое, затерявшееся в необозримых польских полях русское кладбище. И опять увидел новое, но уже имеющее связь больше с прошлым, чем с будущим.

Все кресты и холмики желтого песку были украшены венками. Были венки из зеленого, вечно яркого плюща, они любовно охватили развернутые в стороны лопасти крестов; были вечно серьезные, траурные, печальные одним увядающим запахом своим еловые, и были длинные плети из плюща, крестообразно обвившие самые холмики.

Я уже знал историю этого убранства. Когда пришел канун торжественного и такого необычайного по обстановке в этом году праздника, сестры захотели чем-нибудь отметить его в длинной смене дней, полных труда. Пошли в парк и нарезали веток и плюща и сплели скромные венки и положили их на могилы.

И это был праздник заброшенных властной рукой войны нескольких девушек, скромных девушек, которых в сутолоке напряженной жизни почти не отличают одну от другой, молчаливых девушек, несущих своими тонкими девичьими руками большую и светлую тяжесть помощи страдающему, милых девушек, нашедших такую трогательную и скромную форму ознаменования грустного праздника.

Их имена неизвестны, как неизвестны имена тех, чью память почтили они своим светлым девичьим чувством. Но, если там, в темной глубине российской деревни, кланяется в пол перед черными образами какая-нибудь скорбная мать и жена и шепчет сухими губами наивные и простые молитвы за ушедших, раненых и убиенных на просторных полях неведомой ей Польши, и роняет горячую соленую бабью слезу за сына или мужа – пусть будет в этой слезе и отблеск сердечной благодарности за то, что сделали близкому человеку неведомые скромные девушки!..

IV

Положение германских войск на этом фронте, играющем главную роль в данный момент кампании, рисуется следующим образом.

Прежде, чем перейти к частностям этого положения, сделаем попытку бросить общий взгляд с высоты сегодняшнего дня, венчающего почти месячное «наступление» германской армии. Я не описался, взяв в кавычки слово «наступление», эти кавычки подсказаны самым ходом вещей.

Месяц с лишком началось вторичное движение на Варшаву.

Мне уже приходилось говорить о Варшаве и ее значении для немцев; Варшава – этап, с которого можно начинать говорить о мире. Варшава – слабая, но все же компенсация за парижскую неудачу; столица Царства Польского из ресторана, в котором кайзер или его представитель хотел пообедать, превратилась в конечную цель необдуманно начатой войны.

Взятие Варшавы – все, и для этого Гинденбург завалил немецкими трупами польскую землю, для этого главный германский штаб сократил до минимума операции на западном фронте, для этого вся страна, как измученный гонщик-велосипедист перед финишем, делает последний бросок в надежде хоть на полколеса обойти противника.

Для этого непривычный, в большинстве мастеровой народ, подвизающийся ныне в качестве ландвера и ландштурма, мерзнет в окопах, месит грязь, передвигаясь с места на место, неделями сидит в ледяной воде в тех же окопах, и тысячами, десятками тысяч выбывает из строя с плевритами, пневмониями, бронхитами и инфлуэнцами, переполняя прекрасно оборудованные для раненых и совершенно неприспособленные для таких заболеваний тыловые немецкие госпитали.

Сказанное не есть предположение, а установленный многочисленными показаниями пленных факт. В то время, когда у нас одна общественная организация, исполненная самым искренним желанием идти навстречу всем нуждам армии, послала по всему фронту своего уполномоченного – не встречается ли надобности в специальном госпитале для простудных больных? – и этот уполномоченный, объехав все расположение, нашел два случая воспаления легких (один, между прочим, у запасного, в обычной жизни приказчика галантерейного магазина, стало быть, человека «комнатного»), и пять или шесть случаев ревматизма,[66] и надобность в госпитале пала сама собой – в это самое время у немцев мы имеем возможность наблюдать массовый уход из строя из-за простудных, связанных с «открытым воздухом», заболеваний.

Армия тает. Тает трупами, ранеными, больными, и тает, как снежный ком весною, – чем дальше, тем больше.

Месяц с лишним эта армия, подкрепленная переброшенными с французского фронта силами, освобожденными гарнизонами крепостей, месяц с лишним с упорством, достойным лучшей участи, армия ведет наступление. И в результате – месяц тому назад я отмечал линию расположения германских войск, и в отчет мелькали ставшие знакомым звуком слова: Болимов, Суха, Градов и прочее, и прочее.

Пытаясь дать такой же отчет теперь, я вынужден называть те же кружочки, едва заметные на штабной трехверстке: Суха, Градов, Болимов…

Это, конечно, свидетельствует о необычайном, беспримерном упорстве обеих сторон. Но это же свидетельствует и о полном крушении мечты германского штаба о Варшаве. А если мы припомним приказ по восточной армии Вильгельма, торжественно напыщенным слогом взывавшего к солдатам: «Солдаты, вы должны умереть, а взять Варшаву, иначе я вынужден буду заключить позорный для меня и Германии мир…» и т. д., и т. д. – если мы припомним этот знаменитый приказ, раздававшийся в каждой действующей части, примерно в период ловичско-сохачевских боев, это победоносное топтание на одном месте приобретает уже характер особой, свойственной только войне, пикантности. А пикантное положение, создаваемое таким страшным делом, как война, всегда немного отзывает сладковатым приторным запахом человеческой крови.

Голый череп смерти подарил наступающую сторону шутливой улыбкой. И черные впадины глаз, пожелтевшие в