Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

VI

Когда видишь воочию такие случаи – заурядные, рядовые случаи, о которых сами участницы говорят нехотя, как бы слегка конфузясь, все упорство защищенных сапами армии, выбрасывающих бешеное количество снарядов, сжигающих города, придумывающих особые шрапнели без дистанционного винта, чтобы противник не мог определить расстояние по одному неразорвавшемуся случайно снаряду, – вся тяжелая, обрызганная кровью машина «наступления» возбуждает улыбку грустного сожаления.

Война – страшное дело, но она же – и искусство, вдохновение, порыв. И решать ее, как шахматную задачу, нельзя; нельзя уже потому, что здесь, вместо деревянных пешек, коней и тур – живые люди, с живыми, напряженными нервами, с живым, ярко чувствующим сердцем. И одна какая-нибудь неведомая до сей поры женщина, с красным крестом на груди, одной своей сердечной простотою сводит на нет моральное влияние всей ураганной стрельбы.

… Было применено все – от тысяч человеческих смертей до нового плавящегося и зажигающего все кругом препарата. Было проявлено много мужества, много отваги, много безудержной отчаянности. И все это привело к тому же разбитому корыту прежних позиций, с которых и началось движение бешеной волны.

И в этом чувствуется близость большого, серьезного перелома.

Так часто бывает: выйдешь, положим, зимним днем на двор – снег искрится под морозным солнцем, лиловые тени лежат у ограды сада, и деревья за ней чутко вытянули свои голые тонкие ветви и ждут чего-то… И голубое, бледное, зимнее небо ласково и нежно смотрит на погребенную под пеленой снега землю, и мороз пощипывает щеки – и все то же, что вчера и третьего дня, и неделю тому назад…

Но на сверкающей белоснежными колеями дороге оживленно и радостно щебечут и ссорятся веселые воробьи. Но с крыши амбара раздумчиво, медленно падает звонкая капля, и нужный звук долго стоит в напряженном воздухе.

И чувствуется, что вот-вот, не сегодня завтра хрустнет что-то и разобьется, как сорвавшаяся с крыши сосулька, и свершится давно ожидаемое чудо перелома. И будет уже не зима, а весна – прекрасная, радостная, светлая, как само солнце.

Она уже идет где-то, она есть – где-то за тридевять земель уже сыплет цветами, и вишневые сады стоят, обвеянные нежным облаком – и еще немного, чуть-чуть – день, два, – и осядет искрящийся снег, побегут буйные ручьи, и весело зашумят деревья в саду под упругим, теплым, весенним ветром…

Январь 1915 г.

Под крест

I

Я не помню сейчас цифр, но самый факт врезался в память своей величественной и вместе таящей какую-то глубокую трагичность красотой: когда разоренная, почти стертая с лица земли Бельгия обратилась к Франции и Англии с просьбой о займе, кажется, двух или трех миллиардов – обе страны тотчас же выдали ей пять или шесть с таким, приблизительно, заявлением:

– Не Бельгия должна считать себя в долгу у ссудивших ее стран, а обе эти страны считали, считают и вечно будут считать себя в неоплатном долгу у маленькой Бельгии… То, что она сделала своим противодействием, своей огромной жертвой, не может оцениваться никакими миллиардами. И долг всех стран, объединенных этой войною против Германии, бесконечен.

Две страны пострадали от этой войны; две страны оказались разоренными, смятыми, почти сметенными с карты Европы. В свое время они восстановятся, в этом не может быть никакого сомнения – и восстановятся в недалеком будущем, ибо в великой исторической войне мы стоим уже в начале конца ее, но сейчас они испепелены пожарами, разбиты чудовищными снарядами, они ранены и истекают кровью.

Разделенные напрягающей последние силы, злобной, стоящей на пороге отчаяния, враждебной страной, они близки друг другу тягостной судьбой своей.

Бельгия и Польша могут протянуть друг другу израненные руки. Их бескорыстные жертвы породнили их. Они – сестры.

Жизнь часто завидует людям. В сложной концепции своей она иногда пытается подражать человеческому искусству и со всем богатством имеющегося у нее материала создает картины, исполненные величайшего значения и порою величайшей скорби. Как будто боясь быть непонятой в своем неизмеримо широком размахе, она выбирает отдельную человеческую фигуру и, как вдохновенный скульптор из послушной глины, лепит из бытия этой одинокой фигуры символ свершившегося. И с изумлением и чувством жуткого почтения, какое всегда внушает нам чужое величественное страдание, мы видим в этом отдельном человеческом существовании все элементы разрушительного творчества жизни, развернувшей на целой стране всю силу своих художественных возможностей.

Таким отдельным человеком, служащим странным символом судеб своей страны, рисуется нам бельгийский король.

Потерявший все, он твердо стоит под крушащими ударами судьбы, и плечи его не сгибаются под тяжестью их.

С чувством изумленного почтения смотрим мы на этого малоизвестного до сих пор человека, вобравшего в свои краткие человеческие дни все страдание своей страны и личными жертвами объединившего жертвы всего народа.

Недавно я имел случай видеть человека, выбранного жестокою рукою жизни для того, чтобы на примере единичного существования показать воочию судьбу, постигшую его страну.

Когда я смотрел на спокойное, особенно безучастно спокойное, бледное лицо, на седеющие виски черных волос, когда ловил на себе таинственный взгляд карих, глубоко запавших в орбиты глаз, затаивших в себе нечто, о чем мы, не пережившие того, что пережил он, не можем иметь представления, и слышал негромкий, слегка запинающийся голос, – мне ярко, до боли, до страдания ярко представилась вся судьба разоренной войною Польши.

В постигшей этого человека участи отразилась участь его страны. В том, что он пережил, глаз невольно находит точное отражение пережитого всей Польшей. Что он сделал, делает весь народ, породнившийся кровью и дымом пожаров с народом сестры Бельгии.

Этот человек – известный польский писатель Сигизмунд Барткевич.

II

Кажется, у каждого человека в известном возрасте начинают накопляться именуемые «хламом» вещи; этот «хлам» долгое время перевозится с квартиры на квартиру, теряется, портится, ломается и приводит в ужас своего владельца. Наконец, последний не выдерживает, берется руками за голову и вопит истошным голосом, больше обращаясь к самому себе, чем к кому-либо:

– Нет, так нельзя! Всю жизнь собирал, хранил, берег, как зеницу ока, а они… Нет, невозможно, нужно заводить какую-нибудь свою хатенку!..

Они, это – ломовые извозчики, дворники, владельцы квартир, дач и прочий люд, для которых редкостное собрание гравюр, книг или картин не имеет никакой ценности и подлежит такой же ломке и порче, как всякие иные