Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

Кровоточащими страшными полосами исчертили эти ощущения человеческое сердце. Они положили печать особенного равнодушного спокойствия на подернутое желтизною лицо, они залегли глубокой тьмою в карих глазах, такой глубокой, такой жуткой, что неловко заглядывать туда, как на дно полуразрушенного колодца, где таинственным отблеском чернеет странно-спокойная вода, скрывающая то, чего мы никогда не узнаем.

Все проходит в нашей жизни. Прошло и это страшное время, – и подвал, и мешки с картофелем, и мольбы женщин.

Линия расположения немецких войск отодвинулась. Штаб покинул писательскую «хату», и ночью, под покровом мрака, как вор, таясь и несмело зажигая робкий огонь, вошел владелец в дом свой.

Какое разрушение было кругом! Не нужное, не неизбежное, принесенное снарядами, а просто бездушное, легкомысленное, – следы пребывания германских офицеров. На него не хотелось смотреть, и писатель пытался не замечать его.

Шла ночь. И несла неожиданное. В ста или полутораста шагах у моста стояли немецкие пикеты. В полуверсте гремели орудия, освещая небо короткими, торопливыми зарницами. И, когда в дверь стукнули, – можно было ожидать только немцев, – напиться, за спичками.

Но пришли русские.

IV

Пришло трое русских солдат. Они запоздали и отстали от менявшей расположение части, пустились догонять ее, – спутали направление, сбились и пришли просить ночлега. Им только обождать до утра, а утром они уйдут к своим.

Писатель стоял перед ними молча.

Милосердие – вещь, обязательная для всех. Предполагается, что дать переночевать трем усталым, измученным боем, заблудившимся солдатам даже не акт милосердия. Отказать им в ночлеге – величайшая жестокость, равняющаяся с дикостью. Но позвольте напомнить одно обстоятельство.

В ста шагах стоят немецкие пикеты. Время от времени какой-нибудь из немецких солдат забегает на кухню раскурить сигару, выпить стакан воды, просто погреться, посидеть в тепле. Законы войны – особые законы, неизвестные тем столичным дамам, которые в порыве милосердия вяжут жилет бедному «солдатику» или запаковывают тючок с «подарками на позиции». Акт милосердия сердобольной даме ничего не стоит, кроме некоторой денежной жертвы и личного труда в течение двух – трех часов в день.

Милосердие, которое жизнь потребовала от польского писателя, могло обойтись очень дорого.

Железная суровость войны, в связи с ожесточением немцев на неудачную операцию, бездушным языком говорила: за приют неприятельских солдат, за невыдачу их тотчас же имеющимся тут же властям данного момента, виновный расплачивается жизнью.

Здесь, на озаряемых пушечными выстрелами полях войны, милосердие требует серьезной расплаты.

Писатель молчал, стоя в передней со свечою в руке, а перед ним топтались три серых, усталых фигуры с тускло поблескивавшими штыками, примкнутыми к винтовкам.

Вдруг взгляд писателя случайно упал на руку одного из солдат. Она была окровавлена и лишена четырех пальцев, и кровь медленными, тяжелыми каплями падала на пол. Вместо бинта рука была кое-как завернута в промокшую от крови грязную, очевидно, подобранную где-нибудь по дороге, газету.

Писатель опустил глаза (он не мог видеть крови с детства) и тихо сказал:

– Войдите!..

Риск быть расстрелянным за приют неприятельских военных висел над головой писателя. Каждую секунду немецкий солдат мог войти в кухню и, увидев серые шинели русских, поднять крик. Достаточно одного крика, чтобы расположенный у моста пикет услышал, тотчас же ворвался бы в дом, и Польша лишилась бы одного из своих наиболее выдающихся представителей художественного слова. Безвременная смерть, как расплата за проявленное милосердие, была неминуема.

Солдат накормили, напоили, женщины перевязали раненому руку.

Они шептались между собой и, наконец, предложили писателю компромисс: спрятать солдат до утра в подвале. Правда, нужно идти через двор, опасность есть, но все-таки…

Писатель молча выслушал их, склонил по привычке голову набок и ответил:

– Что я делаю – делаю открыто. Если они сами не хотят прятаться, я не поведу их никуда. Я сделал то, что мне показалось нужным сделать в этот момент. Я не скрываю своих симпатий, и если это повлечет мою смерть – пусть будет.

Женщины умолкли и отошли. Писатель прошел в кухню к солдатам и объяснил им, что перед утром они должны уйти. Иначе они попадут в плен, а он – под расстрел. Все это может случиться и ночью, едва только появится любой потерявший спичку и захотевший покурить немецкий солдат.

Это была особенная ночь. Над крышей писательской «хаты» в молчаливой борьбе стояли два начала: жизни и смерти. Достаточно было одного стука в дверь, чтобы смерть почувствовала себя победительницей. И достаточно было стоявшим в пикете немецким солдатам задремать или в ожидании проверки офицера не решиться уйти с поста, чтобы жизнь торжествовала победу.

Странная ночь в полуразоренном доме, где давняя мечта мирной, плодотворной жизни попрана и осквернена и где в тяжелом ночном мраке в немой борьбе столкнулись жизнь и смерть!..

Каждый шорох за окном, каждое движение возле дома обостряли напряженность внимания сидевших во мраке людей. Милосердие монету за монетой, час за часом отбирало свою плату…

Под утро раненый солдат обратился к теще писателя с просьбой:

– Сверни-ка, барыня, последнюю цигарку, выкурю да и пойдем… Светать будет – еще к немцу в лапы попадешь!..

И они ушли. Писатель их довел до леса, в котором они скрылись. Они пришли из мрака – и ушли в него, и дух смерти отошел от скромной «хаты» писателя.

Потом, уже много времени спустя, ушли и немцы. А еще через некоторое время ушел и писатель со своей семьей – туда, в центр, в Варшаву…

Разоренный, испорченный, полуразрушенный дом остался пустым.

На месте уютного приюта творческой мечты и радости вдохновения осталось пустое неопрятное гнездо.

Писатель ушел, ничего не взяв с собой. Все уцелевшее случайно взять было нельзя, а выбирать…

Из человека, обеспеченного кровом, свойственной его труду обстановкой, он стал бездомным, не имеющим ничего.

Глядя в последний раз на полуразрушенную крышу своей милой «хаты», он мог сказать:

– Птицы имеют свои гнезда, и лисицы – норы; я не имею, где преклонить голову…

V

Жизнь завидует иногда сжатому, лишенному всего ненужного, собирающему смысл события в один сверкающий фокус, искусству человека. Со всем богатством имеющегося в ее распоряжении материала она, вдруг вдохновленная трагизмом разворачивающихся событий, схватывает бытие одного человека и лепит, как безжалостный скульптор, из мелких будничных фактов, из великих, глубоких задуманий, из тайных зовов мечты величественный символ. В жестоком вдохновении своем она крутит и ломает отдельное человеческое существование и, закончив свой труд, показывает нам:

– Смотрите, вот вам символ всего происходящего здесь… Сжав все в жизнь одного человека, я показываю