Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

опять равнодушные ко всему на свете, возвращались, как косцы с работы, в темноте спотыкаясь об убитых ими, засели в новом окопе, откуда только что в ураганном стремлении выбили немцев. Повытаскивали трупы наружу, перевязали друг друга индивидуальными пакетами и сели до новой ночи, Бог знает, что им несущей.

К чему привела эта ночная атака? К тому, что фронт, осветившийся красивыми голубыми ракетами на протяжении верст пятнадцати, в некоторых местах отодвинулся назад.

Есть что-то в «немецкой войне» странное. Прекрасная подготовленность; удивительная до мелочей обдуманность; вне всякой критики стоящая хозяйственная организация, позволяющая здесь, в чужой им стране, искрещенной самыми непроходимыми дорогами, какие только могут быть на здешней плодородной почве в декабре, бесснежном и безморозном, при этих условиях настолько не стесняться в снарядах, настолько быть уверенным в своевременном подвозе их, что считается возможным бить четыре часа подряд по призрачной цели; все обдумано, все предусмотрено, все вымерено – а чего-то главного, самого настоящего, той самой «изюминки» вдохновения, которой искал толстовский герой в женщине, – не хватает. Не хватает иногда уменья использовать положение, внезапной инициативы, личного, – не массового «пранья на рожон», – а личного беззаветного наступления, иногда решающего исход.

Известны случаи, когда при нашем отступлении в ту или иную сторону, немцы прорывали тонкую, почти лишенную резервного прикрытия ленточку нашей обороны. И совершенно неизвестно ни одного случая, когда они воспользовались бы результатом такого прорыва. Для немецкого солдата представляется задача: занять вон ту деревню, что светится битыми стеклами на горке возле шоссе. Немецкий солдат занимает ее и останавливается; он не получил дальнейшего приказания – что делать, когда приказанное будет выполнено. И он, независимо от весьма выгодного порой положения, снимает свой телячий ранец, ставит винтовку и говорит:

– Genug![64]

Есть что-то машинное, механическое, бездушное в немецком воине, как и в «немецкой войне». И эта бездушность, ставящая исход той или иной операции в зависимость от количества «пушечного мяса», брошенного на поля Польши под расстрел русских винтовок, орудий и пулеметов, это механическое производство смерти тех Августов и Фрицев, что вспыхнули, зажженные словом своего кайзера, ставит германскую армию в заколдованный круг; выход из него – мир. Мир возможен только в Варшаве, иначе он позорный, бесславный мир. Варшава требует пушечного мяса Фрицев и Августов, а Фрицы и Августы – только винтики большой, сложной и невообразимо громоздкой машины войны. А война требует вдохновения, искусства, порыва, а не винтика…

В Б-х, в наполовину опустошенном кабинете князя В-аго, там, где полгода тому назад текла величавая, спокойная жизнь польского помещичьего дома, измученный болью в ране, худой подполковник, только что перевязанный доктором, за стаканом чаю говорил мне тихим, пониженным голосом, как будто да сих пор он чувствовал себя в окопе, где нельзя говорить громко, а то услышит «он»:

– И удивительный народ эти наши солдаты!.. Скажешь: «Атака! Вышибить его надо!» – Подымается, чистит винтовку, лицо сонное, глаза еле смотрят. Лезет из окопа – так ей-же-ей медведь в берлогу ловчей влезает. Вылез – приник. Говоришь: «Перебежать надо, ну, братцы, подымайся!..» – Перебежали. Опять легли. Ну, думаешь, теперь ни за что не поднять будет… Потому – голову только подыми, смерть тут же тебе сразу! Думаешь – эх, зря велел лечь, не поднять теперь! А скомандуешь – тихо так скажешь, в роде того, что, мол, что ж делать, надо подыматься – давай на «ура»!.. И вдруг видишь – поплевал в руки, перехватил винтовку и разом, словно его за шиворот кто встряхнул, вскочил и пошел орудовать… Вот и смотрите на него!..

За окном громко и резко бухали орудия. Можно было проследить полет шрапнели с ее повышающимся, зловещим воем. Стекла вздрагивали и дребезжали от пальбы, и хрустальные подвески люстры над круглым столом красного дерева мелодично звенели. Старая пожелтевшая гравюра смотрела из запыленного стекла узкой палисандровой рамки…

20 декабря [1914 г. ]

Перед переломом

I

Бывает так часто: летним полднем, когда зной висит над полями голубоватой струящейся дымкой и небо подернуто тонкой беловатой пеленой его, и дальние пашни курятся прозрачным дыханием отдыхающей земли, – выйдешь на дорогу за деревней и идешь к березовому перелеску, где ползают медлительные золотые пятна солнечных лучей, и пахнет вялой разогретой палой листвой.

Две белые сверкающие бабочки в веселом танце кружатся друг возле друга над растрескавшимся от солнечного жара бревном перил покосившегося моста.

Сильно вдвинутая в землю лемехами, торчит на меже оставленная крестьянином соха, и тут же валяется сбитый, дослуживающий последнее время хомут.

А там, дальше, – на горизонте, где дымка зноя особенно густа, и желтая, шатающаяся рожь резкой огненной полосой делит небо от земли, – там сверкают белые бабьи рубахи-станухи, мелькают вскинутые над головой срезанные серпом колосья, и порою остро и неожиданно, до боли в глазах, блеснет кривая молния самого серпа. И оттуда, негромко и властно, далеким пчелиным жужжанием стелется по широким полям, по замершим в зное болотинкам, по черным, поросшим колючими дедами межам напряженный и благостный гул большого, важного труда.

Если остановиться и прислушаться к этому гулу, услышишь странное и новое, чего не замечал до сих пор.

Напряженно и страстно катится в необозримом, пылающем зноем просторе палящее солнце. Напряженно и чутко стоят в перелеске неподвижные березки, вытянув тонкие ветки, и жадно впитывают, глотают, вбирают развернувшимися клейкими листьями благостные лучи солнца; напряженно и безостановочно мелькают вдали сгибающиеся бабьи фигуры, и нет им отдыха, нет передышки, а день велик, и спину ломит усталь, и зной висит на плечах пудовой тяжестью.

И вдруг начинаешь понимать смысл того нового, чего не замечал до сих пор. Эта напряженность зноя, жадность неподвижно пьющих его деревьев, эта торопливость человеческого труда, – все говорит внятным громким языком о том, что не сегодня завтра непременно должно случиться.

Вот-вот в стеклянном необозримом воздухе, в небе, на которое нельзя смотреть не сощурившись, в солнце, в старой, усталой вечным рождением земли, во всем окружающем что-то хрустнет, надломится, как сухая веточка в лесу под ногою, – и тогда сразу всем станет понятно, что лето кончилось, и пришла осень…

Она где-то идет уже сжатыми, щетинистыми нивами, вспыхнувшими внезапно золотой листвой перелесками, ранними утренними туманами, и каждый день, каждый час приближает ее появление.

И сразу станет понятна напряженность жгучего солнца, торопящегося сделать то, что еще не сделано, и жадность берез, вытянувших ветви навстречу его лучам, и безустальный человеческий труд.

Идет осень, перелом уже висит в воздухе, уже длинная, извивающаяся серебряной