Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

меня, оставьте! Ступайте! Я не стыжусь своих слез, однако оставьте меня, оставьте, прошу вас... мне никогда не следовало бы встречаться с вами... вы нарушили мой покой с первого же знакомства... жестокий человек, оставьте меня! — Пришлось, любезный мой, удалиться и, право же, в тот миг я был не менее достоин жалости, чем та, что изгоняла меня. Я не преминул сообщить о случившемся Катрин и обоим моим братьям. Первая бросилась к Эдмэ (грубовато:) — Да что же это такое? Ты плачешь... (помягче:) Друг мой, милая сестрица, я не собираюсь бранить тебя, ты знаешь, как я люблю тебя; но скажи на милость, какая разница? Разве не стоит один другого? Знаешь, уж если говорить начистоту, Эдмон парень чересчур самодовольный, только собою и занят. Бертран куда привлекательнее — положительный, кроткий, он тебя любит и будет любить; все это надо принимать во внимание... Отвечай же, милая сестрица; неужто ты хочешь, чтобы в моей новой семье меня стали попрекать за то, что ты отказалась от моего деверя? Подумай, какую каверзу ты мне устроишь. А вдруг мои взбеленятся и откажутся сыграть свадьбу, так ведь мысль обо мне станет преследовать тебя как злой дух. Хоть я тебя и люблю всем сердцем, но, пожалуй, пристукнула бы тебя, случись это по твоей вине... Но не о том речь. Бертран хороший малый, если захочешь, еще как тебе понравится! Ей-богу, я это чувствую. Мне кажется, над такой заменой я ни минуты не задумывалась бы. — Господи! Любезная сестрица, — отвечала Эдмэ (не особенно удивленная речью сестры), — не беспокойся; твое счастье мне так же дорого, как мое собственное; положись на мою дружбу. — Тут Катрин позвала Жорже. А тот, кому так хотелось последовать за ним, не решился войти. Целых полчаса влюбленные взывали к великодушию Эдмэ, потом они сделали знак Бертрану, чтобы он заменил их. Они несколько раз убеждали Эдмэ позволить ему войти; но девушка рыдала и говорила: — Нет, нет, он может подумать, что я плачу оттого, что он мне противен.

Когда она оказалась наедине с Бертраном, ее скорбь, по-видимому, немного улеглась. Брат уверяет, что сердце подсказало ему самые ласковые слова (и я ему верю — молодой, влюбленный, у ног красивой девушки...), говорит, что она выслушивала его без неудовольствия и поэтому он надеется тронуть ее. Во всем этом нет ничего чудесного. Он не сомневается, что его поддержит старшая сестра, ведь для нее совершенно безразлично, кто из нас — Бертран или я, — станет мужем ее сестры.

Прощай, любезный ментор; скажи Лоре, что дочка ее — ангел красоты.

ПИСЬМО LXXVII

ОТ ЭДМОНА К ПЬЕРРО

Он сообщает мне о беседе относительно брака, которая была у него с отцом д'Аррасом

Нет путей неведомых истинной дружбе; она принимает любые формы, пользуется любыми средствами. Такова, братец, дружба, которую господин Годэ и отец д’Аррас питают ко мне, как ты сейчас сам убедишься.

Теперь уже нет никаких препятствий для двойной свадьбы; родители могут приезжать, когда пожелают; старик Сервинье готов довести дело до конца, и обе его дочери тоже согласны. Я беру на себя все предварительные хлопоты, какие здесь приняты, вроде церковного оглашения, получения соответствующего разрешения и т. п. Но представь себе: господин Годэ, убежденный, что брак с мадемуазель Эдмэ вредно сказался бы на моем продвижении, покинул столицу и тайно прибыл сюда, чтобы просить руки моей возлюбленной для самого себя, с единственной целью помешать моей женитьбе; всем жертвуя ради меня, он намеревался отнять у меня мадемуазель Сервинье, прибегнув к приемам, которых я отнюдь не одобряю, а тебя они и подавно возмутят; но как не чувствовать признательности к человеку, чье рвение столь беззаветно, что ничто не пугает его и не обескураживает? Его успокоило письмо, посланное мною несколько дней тому назад; это письмо ему переслали из Парижа, куда я его направил. Он тотчас же приехал ко мне и посвятил меня в свой замысел. Появление его меня крайне удивило и вместе с тем обрадовало. Мне хотелось поведать ему немало всякой всячины. Право же, этому бесценному другу недостает только одного — чистоты нравов; надо же, чтобы на этой благородной душе были пятна, от которых тускнеет блеск ее добродетелей! Я не мог скрыть от отца д’Арраса, что сожалею об этом, когда он, по просьбе Годэ, заговорил со мною о женитьбе. Вот что мне ответил д’Аррас:

— Здесь сказывается изъян в нашем воспитании; наши наставники тщатся сделать из своих учеников людей, превысивших человеческую природу, привить человеку безразличное отношение к самому себе, устремить его к какому-то идеальному счастью, принудить его отказаться от личной любви и от существеннейшей, основной нашей способности — от воли. Что же получается? Нечто весьма естественное и точь-в-точь то, что получилось бы, если бы возымели безрассудное желание остановить течение Ионны: скопившаяся вода вскоре разнесла бы все плотины и причинила бы ужасные разрушения. Воспитание может быть благотворным, лишь когда оно стремится управлять страстями, умерять их, держать их в равновесии; их прилив и отлив столь же необходимы для души, как кровообращение и движение влаги — для тела; страсти — результат чувствительности, венец божьего творения; стремиться к уничтожению страстей значит противоречить предначертаниям Верховного Существа; это значит, стремиться к невозможному. Ужели врач, желающий вылечить больного, лишит его крови и влаги на том основании, что все болезни коренятся в них? Будемте людьми и только людьми; желание стать чем-то большим — нелепая затея. Мы постоянно высмеиваем глупую напыщенность какого-нибудь мелкого чиновника, легкомыслие маркизов, жеманство аббатов, кокетство стареющих женщин; и правильно поступаем; так почему же не высмеиваем мы куда более опасные притязания людей, которые тщатся выйти за пределы человечности и делают вид, будто пренебрегают почестями, достатком, удовольствиями? К тому же, отказываясь от этих благ в одном месте, они стремятся получить их побольше в другом. Они отказываются от уважения, чтобы заслужить благоговение, от достатка — чтобы поставить себя выше богатства, которому иной раз недоступно то, что бывает доступно ханже, расхаживающему с сумою; от светских утех — чтобы наслаждаться любованием окружающих и любованием самим собою, своею исключительностью, которою упивается и ханжа, быть может, даже помимо воли...

Друг мой, хоть я и приложил руку к вашей первой женитьбе, не думайте, что я противоречу самому себе, когда возражаю против брака, о котором сейчас идет речь. Дабы составить ваше счастье, счастье людей просвещенных и независимых, потребно одно из