«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

еле удерживаются, а он начинает: «ты что не ревёшь? Мамка, поди, ревёт». Посадили мальчика-гостя обедать с собой. Он: «мать, наложи ему каши, чтобы лопнул. Ешь! Не съешь, из-за стола не выпущу». Слёзы. Дети его начинают говорить отцу: «папочка, не надо его обижать». Матушка тоже уговаривает. Нет, пока не увидал слёзы, всё твердит своё. Что это? Не садизм ли? У его внуков в Тече было два дедушки: он – его звали дедонько большой, и дьячок – его звали дедонько маленький. Эти внуки до сих пор вспоминают, что когда их брали с собой в Течу, первый вопрос был: к какому дедоньке заедем. Если к большому, то носы повесили; если к маленькому, то ехали охотно. В школе, когда он приходил на занятия, устанавливалась мёртвая тишина. Он давал ребятам щелчки по лбу с такой силой, что, как говорится, у них сыпались искры из глаз. Им пугали школьников. Довольно было сказать: о[тец] протоиерей идёт – и наступала мёртвая тишина. Он грубо обращался и с учительницами за исключением Елизаветы Григорьевны. У всех создавалась какая-то настороженность при встрече с ним или в присутствии его, что вот-вот он может подойти и сказать какую-либо грубость. По мере того, как окружающие его люди подрастали – из детей становились взрослыми, он становился по отношению к ним сдержаннее, но все чувствовали себя в его присутствии какими-то связанными. С людьми, которых он, очевидно, считал равными себе, он держался так, что позволял обращаться с собой фамильярно. Так, земский начальник Габриельс называл его Володькой. Сам про себя он рассказывал с некоторой гордостью, что будто бы когда-то через Течу проезжал генерал Скобелев в Ташкент и сказал о нём: «Этот поп шельма». Как приходилось слышать, он иногда позволял прямо обижать других; например, на базаре при установлении цены за товар уплатит не по предложенной ему цене, а по своей, и заберёт товар. Сознавал ли он, что поступает грубо и несправедливо? Впечатление от его отношения к другим оставалось такое, что он вроде как бравировал такой своей манерой, считал хорошим стилем отношений. Прихожане были для него как бы вотчинными служилыми людьми, а приход вотчиной. Жители деревни Кирдов, самой большой и богатой деревни, давно уже собирались построить свою церковь и отделиться от Течи, но он говорил: «пока я жив, не дам строить» и не дал. Только с его смертью они осуществили свою мечту, но после [19]30-х гг. церковь была закрыта. Всегда пышно праздновались его именины – 15 июля. Съезжалась вся семья и торжества продолжались три дня. Сам он так определял значение этих дней: первый день – золото, второй день – серебро, третий день – медь – со двора едь. В эти дни было разливанное море.

По отношению к своей матушке он внешне всегда был внимателен, предупредителен и называл её Полинькой, но было очевидно, что в семье он был тоже грубым и деспотичным и по отношению к ней.

Хозяин он был хороший. Во дворе стоял большой чугунный чан. Говорили, что он когда-то занимался мыловарением. Полные амбары были хлеба. У него было 5–6 рабочих лошадей, и на своём штату он засевал всю площадь, конечно, не сам, а его работник. Коров было четыре или пять. Одно время на его дому, а дом был собственный, была прибита доска с объявлением, что в нём находится отделение какого-то банка.

Умер отец протоиерей весной 1916 года.

От его бывших прихожан иногда можно было слышать разговор о том, что он «убрался» во́ время, что если бы он дожил до революции, то расправа над ним была жестокой.

В доме его в настоящее время размещены младшие группы школы десятилетки. Весь пристрой: конюшни, амбары, погреб уничтожены, а также и сад. Церковь разрушена, могилы, которые были около неё, в том числе и его могила – затоптаны, так что от них не осталось и следа. Валяется один мраморный осколок не известно от какого памятника.[192]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 475–495.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Протоиерей Владимир Александрович Бирюков и его семейство» (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 403).

Он и она; или – её судьба

[1961 г. ]

Когда однажды один из друзей теченского протоиерея Владимира Александровича Бирюкова, а своим друзьям он позволял обращаться с ним фамильярно и сам по отношению к ним держался в этому же стиле, так вот, когда он сказал ему: «тебе бы на шею повесить Анну», т. е. высокую награду, о которой мечтали всегда поклонники наград и чинов, то протоиерей ответил: «Зачем мне Анна на шее, когда у меня есть Поликсения на шее». Поликсения – это имя его жены.[193] Как понять такую реплику отца протоиерея? Шутка? Очевидно, да! Но простодушная шутка, или с каким-либо обидным намёком? Мы склонны были думать, да так, вероятно, и было, что шутка эта была не злобная, а безобидная, но всё-таки было бы лучше, чтобы её не было. Зачем он это сделал? Спросите самодура, зачем он то или другое сделал по самодурству, и он вам ответит: сделал и всё!

Они при всех иначе не называли друг друга, как Поленька и Володенька. Было ли это лицемерием, прикрытием других, совсем не столь сердечных отношений? Нет, это было выражением их подлинных, искренних взаимоотношений. Но кто-либо из услышавших такое обращение их друг с другом возьмёт под сомнение и в душе подумает: «простите, но он же…» и дальше в уме переберёт разные отрицательные черты протоиерея, и в душе у него возникнет коллизия, т. е. борьба мотивов pro и contra. Тут налицо есть глубокое противоречие, которое можно разрешить только путём глубокого же психологического анализа. Уважала ли протоиерейша своего протоиерея? Как это разгадать? «Чужая душа – потёмки» – говорил по этому поводу И. С. Тургенев. Но поставим вопрос так: было ли в личности протоиерея Владимира Бирюкова что-нибудь такое, что заслуживало уважения в нём вообще – не как в муже Поликсении Петровны, а как в человеке? В семье у него было десять человек детей. У его сестры – вдовы Таисьи Александровны было четверо детей. По существу они были тоже на его иждивении. Итого – четырнадцать человек нужно было ему поить, кормить, одевать, учить. Другой бы растерялся, но его энергия была такова, что, казалось, дайте ему ещё четырнадцать – сдюжит. Около крыльца во дворе у него летом всегда стоял наготове Пеганко,